— Ужака! Испугал…
Убить ужа — накликать беду на всю родню. В примету эту мы верим, а потому ведем себя по отношению к ужам миролюбиво, играем с ними, греем их в пазушках, носим под кепками на голове, пугая девчонок. Может, и ужи чувствуют человеческую доброту, жмутся к жилью, выбирая для своих гнездовий прогретые огуречные гряды. А где поселится уж, там гадюке не бывать. Не подпустит он ее к человеку, не позволит обидеть нежданным укусом. Потревоженный нами «ужака» — зеркально-черная лента — стремительно пересекает реку, но мы уже не обращаем на него внимания.
— Отсюда и начнем. — Валька, осыпая ногами комья земли, устремляется вниз, но на узкой полоске песчаного наноса, у самого уреза воды резко останавливается, будто наметка и вздувшаяся паруском на спине рубашка прекращают его разбег. Рудька, а следом и я на задницах соскальзываем вниз по крутому откосу, рядышком с выбитым желобом спуска, и уже готовы в радостном гике раззявить рты, но Валька предупредительно поднимает свободную руку.
— Тш-ш!.. Распугаете рыбу.
Воды в заводи — и колен не замочишь, чуть поглубже — у дальнего берега, где скрылся уж, а здесь солнышко беспрепятственно высвечивает на дне каждую галечку, каждую зернинку песка, и я замечаю, как у небольшого барханчика в светло-зеленых струях подрагивают короткие темные веретенца.
Пескари! Вот она наша добыча! Не упустить бы… Не просеять сквозь частую ячею сетки. Пескарь, конечно, по нашему разумению — рыбешка глупая. Ему и жизни намеряно до первой встречи с прожорливой щучьей пастью, но просто так его не изловишь — пуглив не в меру. Стоит заслонить солнце облаку, скользнет по воде тень, и нет на облюбованном месте пескариной стаи. Была перед глазами и исчезла, лишь по дну еле приметно струится цевкой следом песок. А пескарню ищи где-нибудь по соседству, на новом прогретом мелководье.
— Я спущусь ниже, — шепчет Валька, — насторожу наметку, дам знать. Тогда и… — Хватаясь за нависшие ветви смородины, он ловко поднимается на обрыв, с которого мы только что скатились.
Колотится в груди сердце, не уймешь. Вот она, добыча, на виду. Пескаря, конечно, в ухе не соберешь, весь разварится, а на сковородке он хорош, да и так, над костерком подкопченный, дымом пропахший… Ну, а где рыбья мелкота, тут рыбаку может явиться интерес и покрупнее.
Привычно снимаем и увязываем обувку. Я сращиваю тесемкой за ушки сапоги, хомутом навешиваю их на шею. Рудька расслабляет сыромятные шнурки на своих стареньких с отбеленными носками ботинках. Бот лежит между нами, и, пока я соображаю, кому первому он достанется, Рудька, преодолев в себе какую-то думу, снова зашнуровывает ботинки.
— Промокнут — высохнут…
Я знаю, почти уверен, что в предстоящем деле на шее мне сапоги сухими не спасти — все равно воды нахлебаются, — но как-то спокойнее от привычной заботливости к своим носимым вещам. Тревожась за друга, предупреждаю его:
— Мать-то, за ботинки, знаешь…
— А-а, за семь бед — один ответ. Впервой мне, что ли? Она и за картошку по голове не погладит…
Негромкий посвист призывно раздается из-за кустов. Нашел, видать, Валька для рыбацкого зачина удобное место, перекрыл рыбе ход.
— Иэ-эх! — кричит Рудька. — Поехали, ро́дные!..
Теперь чем больше шума и суматохи, тем лучше. Я взбалтываю ногами воду, шлепаю по ней ладонями, а Рудька резко взмахивает над головой ботом. Брызги — нет, не брызги, а осколочки солнца — взлетают вверх, и кажется, что на реке разыгралась настоящая буря: вода приходит в движение, клокочет, накатывается на берега, мутнеет от взбудораженного песка и ила. Но это, конечно, ненадолго. Муть тут же осядет, вода-то проточная, сама себя высветлит, нам главное — стронуть с места рыбу, выгнать ее к наметке.
Мы с Рудькой кричим что-то несуразное, выделываем на воде кренделя, возбуждая себя криком, обретенной вольницей, переполнившим нас счастьем.
За поворотом берега́, густо заросшие поверху кустами, раздаются еще шире, давая простор воде, по желтым откосам змеятся корни оказавшихся вблизи сосен. Одна из них, видимо, не выдержав напора шалой весенней воды, увлеченная собственной ядреной тяжестью, рухнула вниз. Вода, солнце и время сделали свое привычное дело — оголили сосну от хвои и сопревшего корья, и сейчас она огромной побуревшей костью почти полностью перекрывает Ниап. Около ее вершины взбитыми мыльными хлопьями скопилась пена, а рядом, посредине узкой проточки, и затаился наш Валька. Наметки не видно, из воды торчит лишь шест, который он крепко держит обеими руками и что-то напряженно высматривает в накатывающем на него замутненном потоке. Мы еще отчаяннее шумим и будоражим воду. Забыв про все, я с силой бью по ней сапогами, с каждым шагом сближаясь с Валькой. И вот он улучает момент, выдергивает наметку, и в ней что-то вспыхивает малиновыми угольками и зеркальными блестками.
— Окунь, окунь, — ликует Рудька, — не упусти-и…
— Не упусти-и… — вторю ему я.
Мы на коленях ползаем по мокрому песку вокруг наметки, в которой бьются, отливая серебристой чешуей, три чебака и довольно увесистый окунище. Чебаки ровные, гибкие, похожие до последней чешуйки друг на друга: видать, и вывелись разом из одного икряного помета, плавали и кормились бок о бок, а потому и попали вместе в беду. Окунь горбат, но красив — с темноватым отливом вдоль колючего хребта и черными полосками на округлых боках. Ярко-красные плавники и такой же хвост огненными язычками подрагивают на солнце. А пескарей нет. Куда подевалась подсмотренная нами стайка, непонятно. Стрельнула в суматохе мимо наших ног или затаилась где-то в мутной воде? Нет, верней всего прошмыгнула беспрепятственно сквозь крупноячеистую сетку. Может, и подбирал ее дед с умыслом, чтобы не загубить напрасно рыбью молодь.
Давно набрало солнце ослепительной белизны, плавится над самой головой, высветлило все вокруг, растопило утренние тени. Мы с Рудькой насквозь мокрые, но с удовольствием еще и еще раз окатываем себя водой, выискивая места поглубже, окунаемся с головой. Вода как парное молоко, и выходить из нее не хочется.
Изрядно отмерили мы уже речным лабиринтом, проботали не один омуток, а в нашем ведре плещется всего десятка два чебачков-недомерков да мясистых крапчатых пескарей и лишь у самого днища таится полосатый окунь. Улов пока не очень знатный, можно сказать, «кошачий», но ближе к поселку, в низовьях, омутов будет больше, и мы надеемся на удачу.
Очередной изгиб реки остается позади, и перед нами открывается темноликая протока в обрамлении густолистых корявых верб. Рудька с сожалением смотрит на меня:
— Я вглубь полезу, а ты прижимайся к берегу, да сапоги не утопи.
— Не утоплю.
Где-то впереди не видимый нами Валька подает голос:
— Давай, робя, шуми!
Я «шумлю» около самых кустов, цепляясь за их теплые ветки, а Рудька делает шаг в сторону и сразу же проваливается в воду почти по грудь. Бот теперь ему не помощник, разве что на плаву подсобит держаться.
Сжатая берегами река убыстряет свое течение, вербы склонились к самой воде, полощут в ней свои ветви. Ноги мои давно потеряли дно, я стараюсь держать их повыше, потому что там, в глубине, вода набрала остуды, да и так слышно — журчит, напевает где-то невдалеке ручеек, видать, пробился из-под суглинистого пласта неугомонный родничок, охлаждает речку. Ключей вдоль нашего Ниапа не так уж мало, вода в них разная на вкус: иную пей — не напьешься, пока не вздует живот, а от другой поневоле отвернешь нос — так напахнет протухлым яйцом. Но почти всегда в том месте, где вырывается на волю подземный источник, насобираешь маслянисто-вязкой голубоватой глины, из которой можно слепить свисток или какую-нибудь зверушку. И сейчас я невольно вглядываюсь в берег, но Рудька, которого течением вынесло далеко вперед, оборачивается и хрипит:
— Не отставай!
Шлеп, шлееп… Плыву я по-собачьи, стараясь по-резче ударить по воде руками и ногами. Сапоги, конечно, уже полны, тесьма тлеющей нитью обжигает шею, непомерная тяжесть влечет меня вниз, в холодный придонный слой, но я из последних силенок держусь на плаву, и кто-то неизвестный нашептывает: «Скинь сапоги, скинь», — распаляя этим мое отчаянье, но берег рядом, до кустов при желании можно достать рукой, и народившийся в груди холодок исчезает. «Когда же придет конец этой протоке и где же Валька?» Я старательно тянусь за Рудькой, похоже, и ему нелегко — ботинки сейчас что гири, — он уже давно плывет «солдатиком», держась руками за бот, и больше кричит, чем тревожит воду.
Наконец течение выносит нас к круглой, как блюдо, заводи. Омут и мои страхи остаются позади, река ощутимо мелеет — ноги ловят дно, и, улучив момент, я выливаю из размокших сапог воду и начинаю потихоньку соображать.
Песчаный островок в конце заводи, пробитый кое-где зелеными жалами осоки-резучки, расчленил Ниап на два рукава. Тот, что напротив меня, видимо, за лето под-мелел, его загатило сучьями и разным древесным хламом, воде здесь большого хода нет, и Валька наметкой сторожит вторую протоку — там я примечаю его синюю рубашку.
