Как правильно резать селёдку
Это была суббота. Два урока труда. Ирина Евгеньевна объявляет: «Сегодня делаем винегрет». Мне поручают нарезать селёдку. Я пытаюсь где-нибудь приткнуться с доской для нарезки и ножом, но всем мешаю. Тогда я в конце концов пристраиваюсь сбоку. Надрезаю пакетик с селёдкой, масло льётся наружу. Иду за тряпкой, вытираю пятно. Подцепляю селёдку вилкой, укладываю на доску, пытаюсь нарезать. Она скользит, выворачивается, как живая. Девчонки, сидящие за моей спиной, переговариваются и смеются.
— Лиза, — говорит одна из них негромко, — а тебе приятно, если бы тебе пукнули прямо в лицо?
Я поворачиваюсь. Ах, вот в чём дело! Наши столы — это сдвинутые вместе парты. Чтобы нарезать селёдку, мне пришлось склониться над доской довольно низко. Мой зад оказался как раз напротив лица одной из одноклассниц. Я не делала того, о чём она говорила. Это была просто шутка. Но как на неё ответить?
— Что? — переспрашиваю я, пытаясь выиграть время.
— Ничего! — хором отвечают они.
Одна из них прыскает, зажав рот. А я отворачиваюсь и режу селёдку. Режу и режу. Режу и режу. Как апельсин. Чем тоньше — тем дольше.
— Макарова!
В проходе между столами возникает Ирина Евгеньевна. Она ярко накрашена, и видно, что фартук подбирала по цвету, самый подходящий к брючному костюму. Нежно-сиреневый.
— Ты зачем так мелко селёдку накрошила? Это же форшмак какой-то!
Девчонки улыбаются.
— Так режет селёдку мой папа, — говорю я, не глядя ни на кого.
— Папа — повар? — уточняет Ирина Евгеньевна. — Тебе повезло! Нам, конечно, до поваров далеко. И не понять, зачем селёдку к винегрету крошить в хлам.
Девчонки смеются. Когда Ирина Евгеньевна отходит, кто-то шепчет, что в сентябре её бросил муж.
— Ага, — говорит кто-то вполголоса, исподлобья глядя на учительницу, — витамина «М» не хватает.
Я не спрашиваю у них, что это за витамин такой. Щёки горят, в груди тоже жарко, и я вообще боюсь повернуться на этой псевдокухне со сдвинутыми столами. Боюсь, что растаю, как Снегурочка, от напряжения, от страха снова привлечь к себе внимание, от слёз, которые уже подступили к горлу.
Поэтому я выбегаю из класса первая, едва прозвенел звонок.
И тут, у выхода, мне на голову набрасывают куртку, хватают за руку и в руку… суют… что-то мокрое и продолговатое. Мягкое и живое.
Я кричу. Отдёргиваю руку, сбрасываю куртку и, к своему ужасу, обнаруживаю себя в толпе хохочущих мальчишек. У них раскрыты рты, видны зубы, и хохот такой злой, как у разъярённого джина, который вырвался из бутылки.
— Что у вас происходит? — гремит Ирина Евгеньевна, мальчишки разбегаются, и она усаживает меня на скамейку.
Среди убегающих мальчишек я вижу Андрюшу. Лицо у него бледное, и он не смеётся.
Трудовичка села рядом, и я неожиданно приникла к её плечу. От неё пахло винегретом. Обычно мы съедали в конце занятия то, что приготовили…
— Это был палец! — кричал Андрюша в трубку. — Да ты пойми, Алаша палец водой намочил и сунул тебе в руку! Это старый прикол! И вообще, они не тебя ловили! Они Алке хотели этот прикол устроить! От неё же Фокс тащится, а она ему отказала!
— Больше не звони, — прошептала я и сразу повесила трубку.
— Макароны, две пачки, — сказала мама, — нет, давайте четыре: две — спагетти, две — рожки. Так. Сгущёнка. Восемь. Да, восемь штук.
Мама произносила «макароны» и «сгущёнка» напряжённо, а «две» и «восемь» — спокойно.
Я стояла рядом, держала пакеты и вспоминала, как она обнимает Ирку. Ирка выше мамы. Когда мама её обнимает, Ирке приходится склонять длинную шею. Ещё она специально покупает джинсы длиннее, чем нужно, и их штанины вечно волочатся по земле. Мама её ругает — и за искривлённый позвоночник («Ну что ты горбишься? Вот бросит тебя твой Костя, такую горбатую!»), и за грязные штанины («Подтяни штаны, вот бросит тебя твой Костя, такую неряху!»), — но всё равно обнимает. Потому что Ирка с шеей и джинсами похожа на двойку.
Я смотрю на своё отражение в витрине лотка, где продают колбасу, а на весах лежат свиные рёбра, и думаю, что я, пожалуй, ни на какую цифру не похожа.
То есть я могла бы быть похожа на восьмёрку. И если маме так это нужно, она могла бы меня не откармливать так, словно собирается сдать в эту палатку на колбасу. Могла не мешать мне не есть, если я не хочу. Тогда бы у меня была талия, и я стала бы восьмёркой, и она меня тоже бы обнимала…
Мы с мамой купили кучу сигаретных блоков, сушек, конфет, упаковок с лапшой, рисом, кашами-минутками, колбасу с сыром и много-много всякой еды, которой папе хватило бы на месяц, если бы он был один и ни с кем не делился.
Костя отвёз маму к папе и помог отнести эту передачу. А мама привезла мне неожиданный подарок. Письмо! Из него выпали бусы! Папа их сделал из крышечек от быстрорастворимой лапши. Плавил крышечки, пока они не скатывались в шарики, и нанизывал на нитку.
Я поскорее развернула сложенный вчетверо листок из школьной тетрадки в клетку и проглотила письмо строчку за строчкой. Меня унёс водопад папиной нежности, ласковых прозвищ, которые он вспомнил. Он написал, что любит меня, и когда я это прочла, то всхлипнула.
Когда мне было три года, мама убегала на работу раньше папы. А папа будил нас с Иркой, кормил, одевал и отводил в садик и школу. Я помню, как он умывал меня утром. Большая, чуть неловкая, жестковатая мужская ладонь.
Мама ругалась: «Ну что это за умывание? Просто размазывание воды по щекам. А глаза? Ну посмотри, вся грязь в глазах осталась!»
«Кошмар, — трагически подвывал на это папа, — надо было вымести её веником».
«Лучше бы веником, — ворчала мама, — что люди подумают?»
Не знаю, может, тогда и правда надо было грязь из глаз веником убирать, чтобы люди думали о нас хорошо, но сейчас я снова ощутила эту прохладную ладонь на щеках, и меня вдруг отпустило. Тот случай, с пуховиком и пальцем, — он растворился в папиной любви, как аспирин в стакане. Пш-шик! И нету. Только пузырьки пощипывают.
Я стала перечитывать. Перебирала слова, словно бусы. Глаза щипало, в груди жгло, а я утирала слёзы и думала: «Эгей, Хлеб-с-Вареньем, да ты настоящий ручеёк, в тебе умыться можно».
Это было очень странное чувство. Папа далеко, но сейчас он был рядом. Я заглянула к маме. Она тоже читала папино письмо. И вдруг я подошла и сама её обняла. Глазами ухватила «родная моя». Отвернулась и разомкнула руки. Вдруг ей сейчас это не нужно? Но она удержала мои ладони у себя на груди. Так я и стояла, хотя жутко заболела спина, но я не смела шелохнуться, потому что чувствовала на своих запястьях её раскалённые слёзы.
В понедельник у нас оказалось целых два пустых урока подряд — англичанка заболела, а перед алгеброй и так было окно.
Опасаясь насмешек Фокса, я ничего не рисовала. Просто сидела за партой, смотрела прямо на доску, где математичка написала примеры, чтобы как-то нас занять. Решать их никто не собирался, у неё всё равно не будет времени проверить, она вообще копуша, ей бы материал успеть дать.
Я тоже не решала, думала о папе. Всё пыталась представить себе, как он там живёт. Как справляется. И среди этих мыслей была одна, которая меня тревожила. Очень тревожила. Даже пугала.
А что, если ТАМ есть люди, которые… ну, которые могут папой командовать? Заставлять делать то, что они хотят. Стирать им носки или… чай носить. Моего папу! Взрослого уважаемого человека, который попал туда абсолютно случайно!
У меня внутри всё стекленело от ужаса, когда я представляла, что там могут быть люди, которые что-то ему прикажут. Это было ужасно, и как папа бы это пережил, я не знаю.
Я напряжённо размышляла об этом всю алгебру. Мне жутко хотелось домой — перечитать письмо. Поцеловать каждую букву. Но я подождала, пока все рассосутся из школьной раздевалки. Сейчас у меня не было никакой брони, любой мог ранить колкостью. Наконец я подбежала к нашему подъезду. Полезла в карман за ключами и вдруг замерла.
У подъезда на четвереньках стоял Андрюша. А сверху, как на скамейке, сидел Фокс и курил. Рядом стоял Алаша и ухмылялся. У Андрюши лицо было странное, немного отрешённое, словно он сидит за партой и смотрит на доску с примерами, а не стоит коленями на грязной земле, придавленный дылдой Фоксом.
— Красавица! — обрадовался Алаша. — Хочешь с нами посидеть? Я за колой сбегаю. Смотри, какая у нас скамейка хорошая!
Мне стало страшно. Я подумала, что сейчас они и из меня сделают скамейку. Мне очень захотелось убежать. Но тут я нечаянно проследила взгляд Андрюши. Он смотрел на белого зайца, лежащего возле дерева. Рядом валялся его рюкзак.
— А он, — пискляво проговорила я, — сам-то хочет, чтобы на нём сидели?
