Вокруг зеленого стола толпились офицеры. Дым от папирос клубился такой, что Эдька сразу подался на улицу. Еще бы! Пропахнешь тут этим дымом, а потом доказывай, что ты не верблюд. Раз от тебя пахнет, значит курил. Эдьке от его мамочки, Веры Семеновны, один раз уже досталось за такое дело. И заодно с ним я тоже несколько лекций прослушал. Не мог же Эдька, по ее мнению, курить один. Только со мной!
«Пять» в середину у Тараса Коваленко тоже не проскочил.
— Семь в угол направо, — сказал Руслан Барханов.
Руслан играл себе в бильярд, точно никто не давал ему домашнего ареста и на свете не существовало никакого подполковника Серкиза. Чихал он с десяти тысяч метров на всех подполковников Серкизов.
Но на кино и танцы Руслан все же не остался. Он поговорил о чем-то с Феней и ушел. Сразу было заметно, что он не очень охотно ушел. С Феней разговаривал и даже не улыбнулся ни разу.
И теперь мы сидели в зале за грудой стульев и смотрели, как предательница Феня выписывает ногами кренделя с Сеней Колюшкиным.
Нужно было что-то предпринимать. Эдька сказал, что предпринимать лучше всего мне, потому что Феня не его сеструха и не Киткина.
Мы пробились сквозь толпу в фойе, где стоял под стеклянным колпаком дяди Жорин эсминец. Над эсминцем висел вышитый Феней портрет Героя Советского Союза лейтенанта Грома.
Мы выбрались на улицу. На улице хоть можно было дышать после душного зала. Эдька вызвал ко мне Феню. Я увел Феню к кустам и сказал:
— Как же тебе не стыдно?
— А что такое? — состроила она удивленную мину.
— Его ведь из-за тебя… а ты…
— Тимка, это не твое дело, — сказала Феня. — Ты не дорос еще.
— «Не дорос»! — крикнул я. — Женщина тоже должна быть рыцарем! За декабристами жены даже в Сибирь ехали на каторгу.
— Ну, хватит! — сказала Феня. — Иди домой, тебе спать пора, декабрист.
Домой я не пошел. И к Эдьке с Киткой не пошел тоже. Они дожидались меня в курилке возле зарытой в землю бочки с водой. Мне было стыдно перед ними, что у меня такая сестричка.
В блеклом небе мигала неяркая звездочка. Недалеко от нее — еще одна. Тихая светлая ночь дышала речным туманом. На крыльце широкой веранды при входе в Дом офицеров вспыхивали огоньки папирос. На футбольном поле сражались городошники. Было совсем светло, только все виделось словно сквозь подсиненную кисею.
Я пошел в холостяцкую гостиницу.
Руслан сидел в своей комнате на койке и играл на аккордеоне. Он играл и пел:
— «И лишь тебя не хватает чуть-чуть».
На губе у него дымилась толстая сигарета с золотым кончиком.
— Меня Феня попросила зайти к вам, — сказал я. — Говорят: «Сходи, пожалуйста, может ему нужно чего под этим… арестом».
Руслан нажал кнопку и выпустил из аккордеона воздух.
«Фу-х-х!» — с облегчением выдохнул аккордеон.
— Так и сказала? — спросил Руслан.
— Так и сказала, — подтвердил я.
— Хороший ты парень, — похвалил меня Руслан. — Главнее, врать еще не научился. Не получается у тебя вранье. Конфетку хочешь? «Тузика»? Час сосу, час из зубов выковыриваю. Ты разве не знал, что подполковник отменил двое суток?
Он спустил с плеча ремень аккордеона и полез в тумбочку за конфетами.
Я стоял и, как дурак, хлопал ушами.
Не могла уж мне Феня сказать, что он совсем и не под арестом, а так чего-то! Может, снова уже поругались.
Разберешь их тут!
Глава седьмая. Принц Гамлет
С закопченного потолка падали капли. Скользкие деревянные ступени обжигали ноги. Худущий старикан с козлиной бородкой хлестал себя на полке веником и восторженно вскрикивал:
— И-их! И-их!
Дядя Жора ошпарил под краном веник и полез к худущему.
— И-их! И-их! — нахлестывал себя худущий, вскидывая бороденку.
Он был такого маленького роста, что свободно прошел бы под вытянутой дяди Жориной рукой. Не нагибаясь.
Я полез за дядей Жорой. Уши у меня закручивались от жары, как ломтики колбасы на сковородке. От взмахов стариканского веника по телу прыгали пупырышки.
Наверху я ткнулся лицом в таз с холодной водой и кое-как отдышался.
Дядя Жора молотил веником быстрее худущего. Надо мной полыхали огненные смерчи.
— И-их, граждане! — стонал старикан, чувствуя, что начинает отставать от дяди Жоры. — И-их, разъязви меня в печенку! И-их, пресвятая дева, радуйся! И-их…
Рука у дяди Жоры летала через плечо, за спину и по бокам.
— Хуг-хуг-хуг! Хуг-хуг-хуг!
— И-их-их-их! — визгливо подпевала бородка.
Я вывалился из парилки чуть ли не на четвереньках. Непонятно, как я добрался до ближайшей лавки. Я вообще еле очухался.
По-настоящему я пришел в себя только под холодным душем. Но, как только я залез под душ, так ко мне сразу скопилась очередь. Плескаться в кабине почему-то разрешается только взрослым. Нашему брату можно плескаться лишь в шайке.
Взрослые стояли полукругом и ждали. Один ждал намыленный. Мыло лезло ему в глаза. Он нарочно не смыл с головы мыло, чтобы давить на мою психику. Другой, с волосатой грудью и щеткой на длинной ручке, смотрел на меня так, словно я задолжал ему один рубль и двадцать копеек. Сквозь густые черные волосы кожа на груди у него не просматривалась. Щетку волосатый держал на плече, как знамя.
Этот, который со щеткой, все же выжал меня из кабинки. Волосы на груди росли у него в десять раз гуще, чем у Тараса Коваленко на голове. Зимой дядя со щеткой свободно мог обходиться без свитера.
— Вам не дует? — вежливо спросил я, когда он меня выжал.
— Ай? — закричал он, морщась.
Вода хлестала ему по ушам. Он все равно ничего не слышал из-за ее шума.
— Помылся — закрой душ! — крикнул я, показывая на табличку над кранами.
Он обозвал меня кретином и замахнулся щеткой на ручке.
— Ну, ну! — отскочил я. — Поосторожней!
Вот ведь народ! Не дал мне помыться и еще замахивается!
Люди в очереди молчали. Они, наверно, думали, что мы родственники и просто шутим. Они, наверно, думали, что он меня по-родственному из кабинки выжал.
Я взял свою шайку и отправился искать свободную лавку. Все лавки были заняты. Мне досталась лавка с трещиной. Кто-то умудрился раскокать толстенную мраморную плиту. Кусок плиты ползал туда и обратно. Трещина подо мной то увеличивалась, то уменьшалась. Дяде Жоре я уступил нетреснутый конец, а сам чувствовал себя, как полярник на льдине. Только полярники боятся утонуть, а я боялся, как бы меня не ущипнуло.
— Дядь Жор, — сказал я, — а мне зуб выдрали.
Про то, что зуб был молочный, я умолчал. Я никому не говорил, что мне выдрали молочный. Не хватало еще в моем возрасте иметь молочные зубы!
— Где? — спросил дядя Жора, будто зубы могут расти не только во рту.
Я распахнул рот и прогудел:
— А-а…
— Силен, — качнул головой дядя Жора.
— И даже не пикнул, — расхвастался я.
— Скажи ты!
— И почти совсем не страшно было.
— Почти?
— Ага.
— А мне у зубного всегда страшно, — признался он, намыливая грудь и руки. — Как в кресло к зубному врачу сяду, так мне гестапо мерещится.
— А вы правда подполковника Серкиза боитесь? — спросил я.
— Еще как, — сказал дядя Жора.
— И страшнее его для вас ничего на свете нет?
— Зачем нет? Страшнее кошки много зверей на свете.
— Почему кошки?
— Ну, это говорят так.
— А чего вы больше Серкиза боитесь?
— Фу ты! — сказал дядя Жора. — Мало ли, чего я боюсь. Я списка не составлял. Накось, тирани спину.
Он вытянулся на лавке. Мыльная иена затекла в щель на мраморной доске. Я тер дяди Жорину спину, словно строгал ее рубанком. У меня даже пот с носа закапал.
— Угу, угу, — приговаривал дядя Жора. — Смой теперь.
Я смыл пену, и мы поменялись местами. Одной рукой дядя Жора держал меня за плечо, чтобы я не выскользнул на асфальтовый пол, а другой надраивал спину.
— Хватит! — орал я. — Довольно! И смывать не надо! Я сам!
Он, наверно, протер мне спину до позвоночника. Спина пылала, как кухонная плита. Пришлось отливать ее из шайки холодной водой.
Дядя Жора все мылся и мылся. Я еле дождался, когда он намоется.
В прохладном предбаннике старикан с козлиной бородкой пил из бутылки пиво и обсуждал с волосатым дядей политику президента Джонсона. Волосатый уже вытерся, и грудь у него совсем закучерявилась, будто на ней сделали химическую завивку.
Если бы, когда я вывалился из парилки, дядя Жора был рядом, волосатый бы небось не выжал меня из кабинки. И щеткой бы на ручке не стал замахиваться.
— Взрослый, — сказал я кучерявому, — а безобразничаете! Будто вам одному хочется помыться!
— Ай? — встрепенулся он и с опаской поглядел на дядю Жору.
— А еще в жилетке, — сказал я.
Про жилетку я, конечно, зря сказал. Но ведь обидно. Там — так замахивался, а здесь — увидел дяди Жорины мускулы, сразу перепугался:
