четыре лапы, встряхнулся.
— Но почему?
— Потому что веника боятся все! — героически выгнув грудь вперёд, он дыхнул на когти и пополировал их о шерсть. — Идём, будешь меня страховать.
Это только говорят, что кошачья поступь самая мягкая. Но, наверное, коловерши всё-таки были недостаточно похожи на котов, потому что старые рассохшиеся ступени, ведущие на второй этаж, оглушительно поскрипывали под их лапами. Обычно Пушку казалось, что он ходит гораздо тише, но сегодня, как назло, каждый шаг отдавался в ушах, как звук барабана. Тум-тум-тум! А ведь маньяк мог услышать любой шорох. И напасть.
— Если у него с собой ножи, это ерунда, у нас тоже есть когти, — шепнул Пушок на ухо своей подружке, когда они добрались до чердачной лестницы.
Но Ночку это ничуть не успокоило.
— А вдруг у него когти больше?
— Ты кино вообще смотрела? — возмутился коловерша. — У маньяка всего две лапы, а у нас — по четыре у каждого. Преимущество на нашей стороне. А ещё я рыжий. Это значит — удачливый!
Перехватив веник покрепче и выставив его перед собой для пущей убедительности, он с силой толкнул чердачную дверь от себя. Та отозвалась леденящим душу скрипом несмазанных петель.
— Послушай, а зачем мы вообще туда идём? — запоздало заныла Ночка. — В фильмах герои тоже вечно идут туда, где опасно, а потом раз — и всё. Я передумала: давай не будем проверять, сквозняк там или маньяк. Лучше летим скорее в лес, пока не поздно.
— Ни за что! — фыркнул Пушок. — Теперь это дело чести. Не бойся, я же с тобой!
В нём говорила, конечно, не смелость, а чувство вины. Он просто не мог вот так взять и удрать. Его же оставили одного на хозяйстве. Значит, Тайка ему доверяла. И Никифор тоже. А вдруг друзья вернутся раньше, не будут знать, что на чердаке завёлся маньяк, и сразу попадутся ему в лапы? Этого Пушок никак не мог допустить.
— Эй, кто здесь! — крикнул он в темноту. — Выходи, а не то…
Договорить он не успел. Дверь с треском захлопнулась. Насмерть перепуганная Ночка осталась снаружи (Пушок подозревал, что дама его сердца сейчас лежит в глубоком обмороке). Он и сам едва не брякнулся без чувств, но вмиг взбодрился, когда понял, что кто-то, кого Пушок так и не сумел разглядеть, утробно зарычал и крепко-накрепко вцепился зубами в веник. В воздух взметнулась застарелая пыль, сразу захотелось чихать и кашлять. Снова что-то звякнуло, послышался звон разбивающегося стекла — кажется, нападавший задел хвостом пустые банки (ну, теперь, по крайней мере, Пушок мог ручаться, что у его врага есть хвост, — особенно после того, как получил этим самым хвостом по морде).
Коловерша отпрянул и только сейчас понял, что всё это время крепко зажмуривал глаза от страха. Так вот почему было так темно! Шумно выдохнув, он приподнял веки, а в следующий миг, охнув, выронил веник и попятился, потому что прежде никогда в жизни не видел такого жуткого, хоть и небольшого, чудища. Два зелёных огня (видимо, глаза чердачного маньяка) светились в темноте, страшная, по-стариковски сморщенная морда клацала тонкими, но оттого не менее внушительными клыками; на тощем лысом тельце ходуном ходили острые лопатки, а ещё… у чудовища было не две, а целых четыре лапы, увенчанных внушительными когтями, а вдобавок — кожистые крылья, как у летучей мыши.
«Кыш, мерзавец, кыш», — хотел было заорать Пушок, но из горла вырвалось только угрожающее шипение, спина выгнулась дугой, а когти заскрежетали по дощатому полу, оставляя светлые борозды.
Кажется, это произвело впечатление на крылатого маньяка. По крайней мере, тот замер, не решаясь перейти в наступление. Некоторое время они смотрели прямо друг другу в глаза и рычали, соревнуясь, кто громче. Пушку показалось, что прошла целая вечность, прежде чем этот сморчок попятился, поджимая лысый хвост, и низким басом прогудел:
— Ну чего началось-то!
Пушок приободрился, выпятил грудь и, шагнув вперёд, строго вопросил:
— Эй! Ты зачем влез в мой дом?
Маньяк сморщил морду (хотя, казалось бы, куда уж сильнее), поводил усами и нехотя признался:
— Я не знал, что это твой дом. Думал, тут ведьма живёт. Дело у меня к ней. Хотел в услужение напроситься.
— Так, стоп! Это моя ведьма! — Пушок почти орал. — И ей слуги не нужны! У неё друзья есть, вот!
— Ну, в друзья, значит, — пожал плечами тощий маньяк. — А проще говоря, в фамилиары. Если, конечно, вы, деревенские, такие слова вообще знаете.
— Мы и не такие слова знаем! — процедил Пушок сквозь зубы. Пренебрежительное отношение к деревенским его обидело. — А ну, признавайся, кто ты таков и кто тебя к нам подослал?
— Никто меня не подсылал, — пробасил сморщенный маньяк, наконец-то спрятав когти. — Ты такие глупые вопросы задаёшь. Сам не видишь, что ли? Коловерша я.
У Пушка округлились глаза и отвисла челюсть.
— К-коловерша? — ахнул он, когда к нему вернулась способность говорить. — А почему лысый?
Чудище недовольно дёрнуло острой лопаткой и пробубнило:
— Ну а какой должен быть? Волосатый, что ли?
На это Пушок впервые в жизни не нашёлся что ответить.
— Слушай, я знал, что бывают лысые коты. Ну эти, сфинксы которые. Но вот чтобы лысые коловерши! Ты точно не радиоактивный мутант, нет? — когда волнение немного ушло, к Пушку снова вернулся его могучий аппетит. В промежутках между фразами он неистово хрустел печеньем и заедал его колбасой. Ну а что такого? В желудке всё равно всё вместе будет.
— Сам ты мутант. А я — Вениамин, — новый знакомый подвинул к себе поближе блюдечко с молоком: Пушок решил показать себя радушным хозяином, рассудив, что если уж они снизошли до разговоров, то негоже гостя не кормить. Даже если тот, возможно, маньяк.
Вениамин оказался весьма прожорливым. Но это ещё полбеды. Гораздо хуже было то, что ветреная Ночка пялилась на этого лысого гада во все глаза. Пушок никак не мог понять, чего в её взгляде было больше: ужаса или восторга, — но уже начинал ревновать.
— Вениамин? Это сокращённо будет Ве-е-еник? — мстительно хохотнул он.
Интерес в глазах подруги сразу же поугас, зато новый знакомый вздохнул так горько и протяжно, что у Пушка аж скулы свело.
— Прежняя хозяйка именно так меня и называла. Мы с ней в городе жили. А потом она меня выгнала…
— Ой, бедненький! Как же это так? — ахнула Ночка, подаваясь вперёд.
Её сердце всегда было добрым, отзывчивым, и некоторые сморщенные негодяи легко могли этим воспользоваться, поэтому Пушок, хмыкнув, добавил:
— Небось, было за что?
Но Вениамин в преступлениях сознаваться не спешил:
— Нет, просто так.
