ГЛАВА 15
В первое утро после их приезда в Пятигорске прошел дождь. На площадке у Елизаветинского источника, где собиралось обычно все здешнее «водяное общество» и откуда в ясные дни открывалась панорама горных вершин, в это утро публика появилась рано. В небольшой группе дам молодой гвардеец с рукой на перевязи громко рассказывал:
— Да, были жаркие дела, могу вас уверить! Пули летали вокруг стаями, как мухи!
Молодой гвардеец снял фуражку.
— Вот, не угодно ли посмотреть, — пробита пулей на вершок от головы.
Дамы ахали, закрывая глаза.
— Вот под Валериком бой был! Там поручик один заколдованный — всегда впереди всех на завалы бросался. Самые опасные поручения ему давали, и ни разу ни одна пуля его даже не оцарапала! Горцы этого молодца как огня боялись. «Диким атаманом» прозвали.
— Что же, он в самом деле какой-нибудь дикарь? — спросила одна из дам.
— Напротив, — ответил ей с улыбкой гвардеец. — Хотя и не титулованный, но вполне светский человек, его бабка — урожденная Столыпина.
— Как! — воскликнула, вскочив со скамейки, совсем молоденькая девушка, почти девочка, с белокурыми локонами. — Неужели это был Мишель Лермонтов? Возможно ли это?
— Отчего же, Надин? Я всегда находила, что в Мишеле есть что-то героическое. Я и сестре твоей это говорила. Ты помнишь, Эмили? — сказала весьма представительная дама, постоянная жительница Пятигорска Мария Ивановна Верзилина.
Эмилия, очень красивая девушка с тонкими чертами смуглого лица, ответила, что очень хорошо помнит, и все стали просить гвардейца рассказать подробно о сражении при Валерике. Но в эту минуту на противоположном конце площадки показались князь Васильчиков с Глебовым, и общее внимание обратилось к ним.
— А, князь! — крикнула весело Надин. — Идите-ка скорее сюда! Вы услышите преинтересный рассказ, и знаете о ком? О Мишеле Лермонтове!
— Mesdames! — ответил, приближаясь, Васильчиков. — Совсем недавно я слушал рассказы о нем в Петербурге, где все говорят о его книге стихов и прозы — все! Даже Василий Андреевич Жуковский рассказывал о нем наследнику, а теперь его слава долетела и сюда. Вы еще не видели его книгу?
— А вы привезли ее из Петербурга? — строго спросила Эмили.
— Ее в два дня расхватали, как только вышла. Да я и не люблю стихов.
— Что же вы любите? — улыбнулась Надин.
— Ну, например, балет, который меня огорчил, потому что Истомина начинает стареть. Люблю лошадей, но и лошади меня огорчили: я приобрел одну великолепную, но проиграл ее в карты.
Васильчиков уселся на широкую скамейку в тени. Молодой гвардеец хотел продолжать рассказ, но в этот момент в конце длинной аллеи, ведущей от Елизаветинского источника, появились Столыпин, Мартынов и Лермонтов.
Мария Ивановна Верзилина протянула к нему обе руки:
— Давайте я обниму вас вместо вашей бабушки, которая, бедная, не видит вас сейчас!
— С удовольствием! А Надин и Эмили пусть обнимут меня вместо дедушки!
— В таком случае вы должны, как в тот свой приезд, по утрам приходить в наш сад.
— Непременно, Надин! И я думаю, хоть вы и выросли окончательно за три года, вам, пожалуй, не опередить меня.
— Ну, это мы еще посмотрим!.. Эмили, становись рядом! Все трое — в линеечку! Раз… два!..
В тот день долго звенели в старом верзилинском саду задорные молодые голоса.
Однажды Мартынов пришел к Верзилиным таким мрачным, что Мария Ивановна даже испугалась:
— Николай Соломонович, что с вами? Вы на себя не похожи.
— Следуя моде последнего дня, Мария Ивановна, — ответил с поклоном Мартынов, — нужно быть похожим не на самого себя, а на Лермонтова. Это гораздо больше привлекало бы общее внимание, в том числе и ваше.
— Вот уж не ожидала, что у вас такой ревнивый характер! — сказала Надин.
— Но Николай Соломонович до известной степени прав, — заявил Васильчиков. — На Лермонтова сейчас такая мода, что мы просто устарели.
— Что же поделаешь, — сказал добродушный Глебов. — Приходится это признать — и все!
— Да будет вам, перестаньте! — решительно вступила Мария Ивановна. — Мишеля мы все любим, и я его в обиду не дам.
Эти слова услышал Лермонтов. Он быстро подошел к Верзилиной.
— С такой защитой, — сказал он весело, целуя ее руки, — мне не страшен даже Шамиль. Николай Соломонович, — обратился он к Мартынову, — я занимаю сейчас воображение дам в качестве монстра, а ты герой их романов. Подожди немного — и все они будут тобой покорены. Но я этого уже не увижу, — печально взглянул он на Надин и Эмилию. — Меня очень скоро пошлют опять в действующую армию.
Мартынов посмотрел на него почти с негодованием.
— Но война — призвание каждого военного!
— Однако ты вышел в отставку! — махнул рукой Лермонтов. — А я устал от войны, меня сейчас другое дело ждет.
— Перестаньте сейчас же спорить, вы испортите нам погоду! — упрекнула их Надин.
— Пойдемте-ка лучше чай пить, — сказала ее мать.
— Мы придем попозднее. — Васильчиков взял под руку Мартынова и Глебова.
— Не знаю, где пропал Монго, — сказал Лермонтов Надин. — Ну, он, конечно, догадается, что я у вас. Боже мой, — он остановился, — если бы вы знали, каким драгоценным кажется все мирное!
— Смотри, Николай Соломонович, — заметил Васильчиков, оставшись с Мартыновым, — того и гляди Лермонтов до своего отъезда отобьет у тебя Надин.
— Мне будет ее искренне жаль, — с деланным равнодушием ответил Мартынов. — Между нами говоря, он человек вредного образа мыслей. Это уже известно и здесь кое-кому. Во всяком случае, мадам Мерлини о нем именно такого мнения. А она — супруга генерала и имеет большие связи.
— Генеральша Мерлини? — с глубоким изумлением спросил Глебов. — И ты веришь этой рыжей старой франтихе?
— Я имею к тому все основания.
* * *
В саду у Верзилиных было прохладно даже в самый жаркий день. Чай пили под деревьями, и звонкий смех Надин был слышен на улице. Мартынов нахмурился, когда, подходя к дому вместе с Глебовым, услыхал его.
Он вошел в дом и заглянул в гостиную.
Большой рисунок углем, оставленный на столике, бросился ему в глаза.
Он взял его и, повернувшись к Глебову, протянул ему рисунок.
Глебов взглянул и весело по-мальчишески фыркнул:
— Вот здорово! «Въезд Мартынова в Пятигорск»… Как похоже, ты посмотри, князь!
Он показал рисунок Васильчикову.
— Решительно каждую даму можно узнать. И впереди всех генеральша Мерлини!..
Мартынов торжественно сидел на украшенной перьями и попоной лошади, которая шагала вдоль бульвара, заполненного дамами и девицами всех возрастов. Они восторженно рукоплескали прекрасному всаднику, одетому в черкеску с огромными откидными рукавами и с четырьмя кинжалами за поясом. К его ногам и в воздух летели цветы, венки и букеты, шляпы, чепчики и даже ботинки.
Лошадь вел под уздцы маленький кривоногий горбун Маёшка с лицом Лермонтова и печально смотрел на этот блестящий триумф.
— Только этого недоставало! — возмущенно сказал Мартынов, бросая рисунок на стол. — Он рисует на меня отвратительные карикатуры в альбомах моих друзей.
— Но ведь он и на себя нарисовал! — весело смеялся Глебов.
— На себя он может рисовать, сколько ему угодно, но изображать меня перед дамами в нелепом виде я не позволю, — с мрачной решимостью заявил Мартынов, проходя вместе с Васильчиковым и Глебовым в сад.
Было уже поздно, когда Столыпин зашел, наконец, за Лермонтовым.
— Где ты был? — спросил Лермонтов, закрывая за собой калитку.
— Ужинал в ресторации, а в этом деле спешить не годится. А потом встретил одного человека, больше знакомого тебе, чем мне, проводил его до дому и, так как он болеет, зашел к нему. Человек этот шлет тебе привет и очень хочет тебя видеть.
— Это кто-нибудь из московских?
— Нет, не угадал. Это Лорер.
— Лорер! Боже мой, какая радость!
— Ты не вздумай, Мишель, сейчас же бежать к нему. Он болен и ждет тебя завтра.
Рано утром Лермонтов уже был у Лорера. Как дорог стал ему этот человек, которого он узнал только год назад, как ярко он напоминал ему милые сердцу вечера в Ставрополе, Одоевского, Назимова, Лихарева!.. Он с огорчением услышал, что Майер обиделся, угадав себя в докторе Вернере, но был рад, что среди его ставропольских друзей и «Мцыри», и «Герой нашего времени», и «Демон», и «Песня про купца Калашникова» — все известно, и все любимо.
Он почувствовал, что расстояние и время не ослабили ту внутреннюю связь, которая была между ним и этими людьми.
Нет, куда бы ни забросила их судьба и воля царя, как бы долог ни был срок разлуки, эта связь, рожденная общностью мыслей и потому самая глубокая и самая крепкая, не оборвется!
