— Нет, он всегда был самобытен! И… не забудь, что сейчас ему всего двадцать шесть лет, а какая зрелость мысли и какая отточенность формы!
— В этом с ним никого сравнить нельзя, — согласился его товарищ, отыскивая глазами, где бы лучше сесть.
— Сейчас я тебя приведу на чудную скамейку, оттуда Эльбрус в ясные дни виден.
Они сели на скамейку и, задумавшись, смотрели вдаль.
— Ну, читай мне еще раз всю «Бэлу» сначала, — сказал, наконец, хромой юноша. — Такая прелесть ее язык!
— Я тебе сейчас почитаю «Тамань». Только скажу нашим, чтоб меня не ждали. Стихи тебе оставлю, а «Тамань» без меня не читай.
Он положил на скамейку небольшую книжку и исчез, быстро сбегая вниз по аллее.
Юноша взял оставленную ему книгу и начал было читать, но скоро закрыл ее и задумался, потом взял свой костыль и, не выпуская книги из рук, медленно добрел до источника. Наполняя кружку, он уронил книгу на землю и с трудом стал нагибаться, чтобы поднять ее: костыль ему мешал.
В ту же минуту кто-то поднял книгу, и молодой человек увидал перед собой смуглого, темноглазого поручика, который стоял, удивленно и даже несколько растерянно глядя на книгу.
— Благодарю вас. Зачем вы это?.. Я бы сам…
— Пустяки, пустяки!.. А вы не разрешите мне взглянуть на эту книгу? Одну минуту! — почти умоляющим голосом спросил он, протягивая руку.
— Пожалуйста, прошу вас. Вы еще не знаете этого сборника? Это лермонтовские стихи. Их уже давно нигде нельзя достать!
Молодой поручик с какой-то поспешностью перелистывал страницы и, просмотрев, сказал в раздумье:
— Издано неплохо, могло бы быть и хуже… А вот стихи еще нужно бы многие исправить. А иные строчки выбросить совершенно без всякой жалости.
Глаза юноши вспыхнули:
— Что такое вы говорите? Кто вы такой, что считаете себя вправе так судить о стихах Лермонтова?
— Да Лермонтов я, оттого так и сужу, — просто ответил поручик, весело улыбнулся юноше и пошел к своим спутникам.
— Он — Лермонтов, это — Лермонтов! Как же я не узнал? Конечно, это Лермонтов!
Когда вечером Лермонтов проходил со своими друзьями по широкой аллее бульвара, они увидали приближавшегося к ним молодого человека, который остановился и, посмотрев на всех по очереди, волнуясь и смущаясь, спросил:
— Не могу ли я увидать поэта Михаила Юрьевича Лермонтова? Мне очень нужно его видеть!
— Отчего же, — ответил Лермонтов, — пожалуйста, смотрите.
Юноша покраснел.
— Благодарю вас, — сказал он, наконец, пожимая протянутую ему руку. — Если бы вы знали, как я счастлив, что вижу моего любимого поэта!..
— Да неужели я в самом деле ваш любимый поэт?
— Самый любимый! И мы узнали, что у вас здесь нет вашей собственной книги…
Он очень волновался и, вытерев капли пота, выступавшие на лбу, протянул Лермонтову сборник стихов.
— Я вас прошу, возьмите вашу книгу! Я и мои друзья все равно уж знаем ее наизусть. Вот видите, — облегченно вздохнул он, — тут, на пустой странице, наши фамилии… Большое вам спасибо, что вы приняли наш подарок!
Он оглянулся, на широкую аллею выбежали несколько человек. Они радостно смотрели на него, стесняясь подойти ближе.
Лермонтов взглянул на них и почувствовал, что тепло их любви согревает его сердце. Он высоко поднял свою простреленную фуражку и, взмахнув ею, крикнул:
— Спасибо! Спасибо всем!!
Вскоре на широкой аллее не осталось никого. Только две фигуры неопределенного вида и звания прошли мимо Лермонтова и его друзей, разглядывая их с откровенной бесцеремонностью, да сидевшая в глубине аллеи толстая рыжая женщина в ярком туалете сказала, обращаясь к своему собеседнику:
— Не понимаю, как это власти допускают такое выражение восторгов опальному поэту, да еще в общественном месте!
Вечером у генеральши Мерлини играли в винт. Партнеры — приехавший из Ставрополя на лечение водами флигель-адъютант Траскин, Мартынов и Николай Егорыч. Фамилия его обыкновенно забывалась и была какая-то мудреная, да к тому же двойная: не то Зандюлевич-Зандюловский, не то Кержаневич-Кержановский — никто хорошенько не знал, и все старались произнести ее так же неясно, как это делал он сам. Он уже лет пять как появился в Пятигорске и был весьма частым гостем генеральши Мерлини.
Вечер был совершенно безветренный, и потому карточный стол вынесли на балкон. Две свечи горели, не колеблясь, на его концах.
— Господин Мартынов выиграл во второй раз! — объявляет Траскин, отдуваясь и проводя мелком черту на зеленом сукне стола.
— Это плохая примета, — говорит мадам Мерлини, — вам, Николай Соломонович, грозит неудача в любви!
— В любви, Екатерина Ивановна, как на войне, нужны смелость и упорство, а я, мне кажется, в достаточной степени обладаю этими качествами и потому надеюсь избежать неудачи.
— Даже невзирая на Лермонтова? — усмехается Траскин.
Мартынов мгновенно вспыхивает.
— Разумеется! К тому же у нас совершенно разные дороги, и мы окончательно разошлись.
— Ведь вы, кажется, были близкими товарищами? — небрежно спрашивает Николай Егорыч, беря взятку.
— Товарищами — да, по школе. Но близкими — никогда. Разве мог я быть близким с человеком, открыто называющим себя вольнодумцем?
— Вольнодумцем? — повторяет точно машинально Траскин. — А у меня опять трефы! Никудышные нынче у меня карты. Это он сам назвал себя так? Или другие так называли его?
— И сам и другие. Но не будем об этом говорить. Объявляю бубны.
Игра продолжалась.
— Как все-таки милостив государь к этому офицеру! — вздохнула мадам Мерлини.
— Не правда ли, мадам? — обратился к ней Траскин, тасуя карты. — Недавно он ездил в Петербург с разрешения государя. А ведь этот разжалованный гусар призывал в своих стихах к уничтожению всей знати, к устройству на Сенатской площади гильотины, а после этого хотел убить невинного сына французского посла!
— Ну, это было не совсем так… — нерешительно начал было Мартынов.
— Неважно, мсье Мартынов, каковы были в точности его поступки, но, очевидно, они были такими, которые не делают чести подданному русского императора. В Петербурге хорошо известно…
Но Траскин не договорил, что именно известно в Петербурге: вошедший лакей доложил, что его спрашивают.
— Прошу прощения, — сказал он своим партнерам, с трудом поднимаясь с кресла. — Ко мне пришли по делу, но я сейчас вернусь.
Он действительно скоро вернулся.
— Но вы что-то начали говорить о Петербурге, — обратились к нему Мерлини, внимательно рассматривая свои карты.
— Ничего особенного, мадам. Я хотел только сказать, что в Петербурге прекрасно понимают, чего можно ждать от такого человека, и считают, что кавказская война поможет охладить его пыл. Я имею совершенно точные сведения об этом. Государь император распорядился, чтобы начальство ни под каким предлогом не осмеливалось удалять его от фронта. Я даже узнал, что это распоряжение было сделано тридцатого июня.
— От кого? — быстро спросил Мартынов.
— От наших общих друзей, — ответила за Траскина генеральша. — И кроме того, по мнению государя, надо…
— Виноват! — Николай Егорыч неосторожно смахнул со стола лорнет генеральши.
Подняв его, он шутливо сказал генеральше, что пора ей заняться картами и взять реванш.
После ухода Мартынова Николай Егорыч сказал хозяйке дома:
— Сегодня приходил Кувшинников жаловаться на здешних молодцов. Ничего толком не делают, не то что столичные — необразованный народ. Так что, если бы не ваша помощь, с такими помощниками он бы немногого достиг. Надеясь на ваше разрешение, я сказал, чтобы он остался ужинать.
— Ну разумеется! — ответила мадам Мерлини.
Было очень поздно, когда Траскин, наконец, встал из-за стола и, облобызав руку генеральши, удалился вместе с полковником Кувшинниковым.
Лермонтов и Столыпин медленно ехали верхом, возвращаясь с прогулки.
Проезжая мимо дома генеральши Мерлини, они увидели, как два человека сошли с крыльца. Пересекая улицу, они поравнялись с обоими всадниками. Столыпин с удивлением сказал:
— Что за подозрительные личности вхожи в дом этой генеральши? Впрочем, она сама внушает подозрения.
— А не говорил я тебе, Монго, что вскоре после нашего приезда получил от этой генеральши письмо?
— В первый раз слышу! Что она могла тебе написать?
— Это было объяснение, Монго, самое обыкновенное объяснение в самых обыкновенных пламенных чувствах, — засмеялся Лермонтов.
— Неужели? Что же ты ей ответил?
— Да ничего, конечно. Я даже забыл, куда дел это письмо. Погоди, она еще и тебе напишет! Она помешана на романах.
— Помилуй бог! — ответил Столыпин. — Но очень жаль, что она обратила на тебя свое внимание, потому что теперь она вдвойне твой враг. А о ней ходят весьма темные слухи.
