Вытащил руку его, огонь погас, но вместо рукава — какие-то ошмётки!
— Ошмётки оторви, — хриплым голосом Витя говорит.
Упёрся я ногой в живот ему, дернул — и весь рукав вообще до самого основания оторвал.
Посмотрел Витя на рукав, моргая, потом в канал его выбросил.
К счастью, рядом тут огромные трубы лежали — для газа, залезли в одну трубу — хоть меньше дует!
Вдруг упали мы! Рабочие, оказывается, стали трубу эту в канаву катить!
— Эй! — в трубе гулко кричим. — Эй!
Остановилось кружение наконец. Заглядывает рабочий внутрь.
— Эх, — говорит, — чуть было вас не закопали! Чего это вы тут сидите?
— Греемся! — Сами дрожим.
— Да, — вздыхает, — я помню, в двадцатые годы тоже по трубам ночевал! Ладно уж!
Вынимает из сумки бутерброд с колбасой, ломает пополам, нам протягивает.
— Спасибо! — говорим.
У Витьки, я заметил, опять в темноте слёзы в глазах сверкнули. Дальше бредём в полном уже отчаянии. Вдруг Витя остановился.
— Слушай! — говорит. — Дай мне в глаз!
— Зачем?
— Ну, дай!.. Может, синяк будет!
— А зачем?
— Может, отец хоть пожалеет тогда, а так — побьёт.
— Побьёт, — говорю, — тогда синяк и будет. А может, ещё и нет. Зачем же заранее, за других, неприятности себе делать?
— Может, и правильно это, — Витя вздохнул… — Да-аа… А я ещё надеялся папе про баню рассказать! Думаю, что рассказ этот здорово бы его огорчил!
Идём по Невскому, вдруг Витька показывает на красивое здание.
— О, — говорит, — здесь же бассейн!
— Ну и что? — говорю. — Мало тебе одного бассейна, что ли? Ещё этот тебе нужен?
— Так это ж другой, — говорит. — Тот банный был, а этот спортивный!
Да. Ну и тип! Видно, жизнь его ничему не учит.
Пошли в бассейн.
Вахтёрша дремала как раз, беспрепятственно мимо неё прошли. Помылись зачем-то в душе — и в бассейн!
Действительно, бассейн прекрасный, не то что банный! И никого. Только крики наши, шлепки гулко отражаются от высокой крыши. Витя взял пенополиуретановый квадрат — на которых малышей плавать учат.
— А давай, — говорит, — кто глубже его утопит. У кого выше он выпрыгнет — тот и победил.
— Давай!
Стали засовывать эти поплавки огромные в воду, руками-ногами, нажимаешь, потом отпустишь, он выскочит, вверх взлетит, как дельфин, и шлёпнется.
«Ну, — разозлился я, — уж тут-то я своё докажу!» Засунул его изо всех сил, сам вынырнул, отдышался — гляжу, нет! Здорово я его утопил — сейчас выпрыгнет!
Вдруг что-то как даст мне в подбородок — зубы лязгнули на весь бассейн, в глазах помутнело. Гляжу — поплавок этот рядом со мной покачивается.
И тут ещё открывается крохотное окошечко под потолком, высовывается человек и кричит:
— Как вы здесь оказались? Здесь только спортсменам-разрядникам можно, а вы кто?
— Мы не разрядники, но мы хотим.
— Да нет, мы сюда только перспективных берём, а вы не перспективные.
— Почему это?
— Сразу видно.
Вышли мы наверх. Вытерлись в этот раз уже одеждой, раз уж мы не перспективные — кому нужны!
— Да, — Виктору говорю. — Как-то мы нигде с тобой не задерживаемся. Видно, потому, что собственных предложений у нас нет, идей!
Вышли, пошли.
Хоть и не перспективные мы, а мёрзнем!
Вдруг глядим — на скамейке шляпа лежит!
— О, — Витя говорит, — наконец нам счастье улыбнулось! Взял шляпу эту, надел. Всё-таки голове теплее!
Идём — Витя в огромной шляпе.
Гражданин один так и оцепенел. Долго шёл за нами — под шляпу заглядывал.
— Не пойму, — говорит, — лилипуты, что ли? Лилипуты, что ли, приехали, говорю?
Потом идём дальше, вдруг человек без головного убора догоняет нас, с милиционером.
— Вот, — говорит, — положил на секунду шляпу, а они украли.
— Бежим! — Витя кричит.
Помчались из последних сил уже.
Шляпу на урну положили, — может, отстанут. Идём — от погони уже оторвались — проходными дворами.
— Да-а, — говорю, — правильно, видно, мой папа говорил: «Путь, который к гибели ведёт, от истинного отклоняется сначала на один градус всего!»
Вспомнил я вдруг почему-то, как в автобусе с нашим учителем пения встретился. До четвёртого класса у нас пение было, потом кончилось, а он на пенсию ушёл.
Вспомнил я, как серьёзно он уроки свои проводил! Перед тем как начать петь нашему хору, достанет камертон — металлическую рогатку, — стукнет себе им по голове (все, кого не видит он, обязательно этот жест передразнят!). Тихий звук камертона — как комариный писк. Прекратится он — и мы начнём петь с этой же ноты, которая затихла.
Я, помню, любимцем его был.
Говорил он — замечательно я пою!
Потом пение у нас кончилось.
И всё!.. Вспомнится иногда только, как солировал я.
Стою — и сам удивляюсь, как пою!
«Солнышко све-тит яс-ное!..»
Вспомнил, как на концерте для родителей пел, — родители все изумлены были, переглядывались, головами качали — они до этого с другой стороны меня знали… И вот встречает меня он — два года уже после уроков его прошло.
— Ну как ты, — спрашивает, — поёшь?
Я подумал еще тогда: «Просто нечего ему больше спросить!»
А сейчас понял вдруг: «Не совсем так!»
Он, видно, действительно на меня надеялся, что я певцом стану, с его лёгкой руки, чтоб он говорить мог потом друзьям-пенсионерам: «А Горохов-то у меня начинал!» Но как-то я про это забыл. Ушёл он — и забыл я про пение.
Потом вспомнил вдруг: я же ещё и в лёгкой атлетике блистал. Учитель школьный в спортшколу меня послал, там я сразу на второй юношеский разряд пробежал. Может, я и быстрее бы побежал, да какой-то балбес на дорожке чемодан позабыл. Перепрыгивать пришлось, и то время разрядное оказалось. Тренер тот говорит: «Ну-ну!»
И всё. Больше я на тренировки не ходил. Не помню уж почему. Так что в лёгкой атлетике я перспективный был! Как это забыл я совсем… Выходит, я не одну уже надежду не оправдал, а две! Так и всё, вообще, можно проморгать!
Виктору говорю:
— Ну, куда? Помнишь, ты говорил, что у тебя какой-то верный друг есть? Ну, номером телефона которого ты ещё камеру хранения зашифровал?
Он говорит:
— Точно! Как мог я забыть! Вот это действительно друг! Напоит нас чаем, накормит! Колоссально!
Вбежал в телефонную будку и застыл. Минут десять, наверно, стоял, как столб.
— Забыл! — говорит.
— Что?
— Номер телефона его забыл, давно, выходит, не звонил.
— Да-а-а-а, — говорю, — к дружбе у нас, выходит, такое же небрежное отношение, как ко всему!
— Как же? — он говорит вдруг.
— Что — как?
— Как же, — говорит, — камеру хранения теперь откроем? Думал, уж этот телефон железно запомню, и нет!
Витя расстроился, впервые, можно сказать. Но быстро пришёл в себя, снова захохотал.
— Дурак, — говорит, — какой же я дурак! Надо поехать к нему, и всё! Поглядеть его телефон, заодно поесть!
— А живёт-то где он, хоть помнишь?
— Я всегда помню, где друзья мои живут! — веско говорит.
Ехали долго, на двух автобусах. Приехали наконец в новый район.
— Вот, — Витя радостно говорит. — Вот его дом!.. Точно!
Поднялись. Виктор звонить начал. Звонок… ещё звонок…
Не открывают!
— Да… где-то задерживается, — Витя говорит.
— Может, по справочному можно телефон узнать?
— Нет, — Витя говорит, — фамилии его точно не помню!
— Да-а-а, — говорю, — без портфелей нам уж точно домой ходу нет!
— Ладно, — Витя вдруг говорит. — Выбью уж я ему дверь! Если товарищ настоящий — простит!
— Да ты что? — говорю. — Это же взлом!
— Ничего! — говорит. — Как-нибудь! Я же вижу, как ты устал! Вижу, что домой тебе уже хочется! Мой долг, хочешь знать, выручить твой портфель и тебе отдать!
— Спасибо! — говорю. — Ты, видно, настоящий друг! — Разбежался Витя вниз по лестнице, трахнул плечом дверь, она открылась. Вбежали мы внутрь, стали телефон искать, вдруг Витя как закричит:
— Это не та квартира! Бежим!
Дрожащими руками дверь обратно приставили, вниз сбежали, в автобус вскочили.
— Да, — Витьке говорю, — знал, что до преступления мы можем докатиться, только не думал, что так быстро!
Приехали в центр, Витя говорит:
— Идея!
Я задрожал.
— Не надо! — говорю. — Я идей твоих что-то уже боюсь.
— Действительно — отличная мысль! — говорит. — Пойдём к Клопахину, отличнику нашему, возьмём у него тетради и всё спишем! Завтра в школу придём — всё у нас сделано, хоть бы что!
— А куда ж мы спишем-то, тетрадей-то у нас нет!
— Ну и что? Подумаешь! Что, у него лишних тетрадок не найдётся?
— Точно, — говорю. — Идея!
— Говорил, — Витька обрадовался, — со мной не пропадёшь!
Пришли мы к Клопахину, звоним. Открыл он, и такая вдруг тоска на лице его отразилась!
