тихо. Вдоль стен — шкафы с какими-то папками, на столе баночка с ручками и цветок в горшке. Черный кожаный стул на колесиках отодвинут и повернут в сторону. Я провожу рукой по спинке — пожалуйста, ну хоть один волосок! Но спинка гладкая и идеально чистая, словно после каждого использования ее моют с мылом.
Может, у нее есть расческа? Я открываю один за другим ящики стола. Бумаги, папки, коробка со скрепками, степлер и прочая дребедень. Да как же так? Провожу рукой по столу — опять ничего. Опускаюсь на колени и шарю по полу. Неужели она за весь день не обронила ни волоска?
В этот момент щелкает замок, и в дверном проеме появляется пара лаковых туфель. Вернулась! Я мгновенно заползаю под стол, стараясь не издать ни звука, и замираю. Вслед за туфлями входят ботинки.
— Маргарита Семеновна, я все понимаю, но они и так ничего не делают. А если мы объявим о дискотеке, они вообще учиться перестанут.
— И все-таки мы всегда на восьмое марта…
— Вы результаты среза знаний видели? Они русский язык хуже всех по району сдали. А ваш восьмой «Б» — это вообще.
По столу что-то глухо ударило, стукнуло, а потом звякнуло. Сумку поставила, догадываюсь я. Что-то ищет. И чего она так не любит наш восьмой «Б»? Но с другой стороны, уж лучше пусть еще один срез устраивает, чем дискотеку. От одной мысли о дискотеке все у меня внутри сжимается в комок. Я смотрю на носки лаковых туфель, чтобы не думать, как на всю школу будет разноситься «тынц-тынц». Справиться ли с ним мой карманный шумоподавитель?
— За русский не переживайте. Я поговорю с их учителем. Но я считаю, дискотека все равно нужна. Не зря же они три урока для выставки рисовали. Это, кстати, тоже рейтинг поднимает. Ну и… Я им обещала.
— Ну раз обещали, — сердито отвечает директриса, и тут же на ее туфли падает два длинных коричневых волоска.
Я протягиваю руку и замираю. Неужели они подойдут? Что там, Бах или Бетховен? А может быть, Моцарт? Паганини? Догадки вспыхивают у меня в голове одна ярче другой. А если Верди? Никогда я еще не видел усилителя, работающего на Верди. Вот отец обрадуется! Я хватаю волоски двумя пальцами и подношу к лицу.
Сначала я не слышу ничего вообще. Потом различаю робкий ученический вальс собачек. Я не верю своим ушам. Там должно быть что-то еще! Но нет, раз за разом с волос слетает только простенький вальс с двумя фальшивыми нотами. Так играет шестилетка на третьем уроке по фортепьяно. И стоило ради этого воровать у охранника ключ!
Окончания разговора я не слышу. В голове пульсирует только одна мысль: отец меня убьет. И дискотека эта еще.
На ИЗО Маргарита Семеновна ходит вдоль рядов и дает советы:
— Вот здесь подправь. Видишь, у тебя стена неровная? А ты, Кошкина, молодец. Попробуй еще флюгер дорисовать. Ковальчук, слишком много черного. Добавь красок. Степанов! Это что такое?
Я вздрагиваю, и карандаш вычерчивает изгиб, которого быть не должно.
— Мой дом, — отвечаю я, — как вы и просили.
Я старался изобразить его максимально точно: в местах, где стены истончились, выводил тонкую, едва заметную линию. Одно из окон, где шумоподавитель встроен в жалюзи и заедает, обозначил пунктиром. В центре гостиной поставил жирную точку-усилитель, из которого спиралью раскручивалась питающая дом энергия.
— По-твоему, это дом? — грохочет Маргарита Семеновна прямо над ухом. — А по-моему, это скрипичный ключ!
Класс разражается смехом. Я смотрю на седеющее каре учительницы и вспоминаю, как изобразил обморок, чтобы незаметно стащить с ее плеча несколько волос. С них слетела бодрая Итальянская полька Рахманинова. Я поразился тогда ее живости, но энергии в ней оказалось всего на два дня.
— Мне за вас и без того уже досталось у директора, — продолжает Маргарита Семеновна. — Вы мне еще и выставку хотите сорвать?
— Но вы же говорили, что нужно рисовать дом таким, каким его видим мы? — замечает вдруг Фатя.
Она сидит на соседнем ряду. На ее листе — балкон с цветочным горшком по периметру. Только не ровный, а волнистый, как юбка танцовщицы. По акварельной зелени листьев разбрызганы капли оранжевых цветов. Как будто кто-то над рисунком пил фанту и с полным ртом прыснул со смеху.
— Да, но… — Маргарита Семеновна не находит, что ответить, и к моей парте больше не подходит. Я с благодарностью смотрю на Фатю. Она улыбается мне в ответ и заправляет выбившуюся прядь под хиджаб. Одного взгляда на эту прядь достаточно, чтобы понять: там как минимум Зима Вивальди. И как я только раньше не замечал?
— Фатя, — говорю я после урока. — а дай мне волосок с твоей головы?
Фатя хохочет так звонко, что в ушах становится щекотно.
— А ты приходи в пятницу на дискотеку, тогда дам.
Внутри у меня все снова сжимается в комок.
Отец вне себя от ярости, когда я приношу ему вальс собачек. Он багровеет, кашляет и кричит.
— Я не могу поверить, что ты полгода гонялся за этим! — он с пренебрежением бросает добытые мной волоски в банку с подписью «брак». — Ты что, не мог заранее проверить?
Ага, подхожу я такой к директору: разрешите потрогать ваши волосы? Мне нужно узнать, подойдут они для нашего усилителя или нет. Но я благоразумно молчу.
— Концерт для скрипки с оркестром № 2 Паганини продержится максимум до выходных. Максимум! И это счастье, что он у нас вообще есть. Мама с таким трудом добыла его в супермаркете! И о чем ты только думаешь?
В этот момент у магазина на первом этаже включается динамик, и к нам в окно летит «Ты пчела, я пчелово-о-од, а мы любим мё-о-од». Опережая отца, я бегу по спиральному коридору к окну и опускаю шумоподавитель. Он заедает на середине.
Отец стоит у окна, держась за сердце. Из багрового он быстро становиться зеленым, а потом белым. Я дергаю жалюзи, но оно не поддается. Да давай же!
Отец сползает по стене на пол. Силы покидают его очень быстро. Я бросаю жалюзи и ищу на ютубе Ленинградскую симфонию Шостаковича. Включаю ее на полную. По ушам бьет реклама, и отец протяжно стонет. Наконец раздается музыка. Я перевожу дух. В комнате вдруг становится душно. Я пытаюсь вдохнуть, но легкие будто сдавило невидимым жгутом. Сосредотачиваюсь на симфонии и с силой дергаю жалюзи. Шумоподавитель наконец поддается и беззвучно ползет вниз.
Через полчаса мы сидим на кухне, мама заваривает чай. Ее карманный шумоподавитель на
