Брат-то ведь женат! А Гарри ещё нет! Так что он хоть кого готов был взять, лишь бы поскорее.
Ксюха от возмущения замолчала, и в беседу вмешалась Ирка.
— И вовсе не хоть кого! — укоризненно сказала она Кларе. — Зачем ты уж так? У них любовь, это же видно. Как они смотрят, как за руки держатся. Им это важнее всяких правил.
И Клара вдруг ответила:
— Правда что.
И при этих словах улыбнулась — тихо, почти незаметно, будто про себя.
Спор сразу закончился, девчонки заговорили о платьях, диадемах — о важном. А Марик потом всё думала, как Клара улыбнулась.
Как она улыбнулась! Не просто так. Не от удовольствия, не в насмешку, не из любезности. Так улыбаются, когда что-то знают.
Ирка сказала «у них любовь». И Клара не стала возражать, спорить. Не съехидничала, как она умеет. Значит, ей известно, что это такое.
Про любовь — она понимает! Изнутри, молча, про себя, никому не говоря. Значит, у неё есть эта тайна. У неё тоже есть эта тайна. Она любит.
И не говорит! Ближайшей подруге — не говорит…
Но ведь и Марик тоже не сказала ей про Марка. Даже если захотела бы сказать, не смогла бы, потому что для этого нужны какие-то особые слова. Обыкновенные, повседневные — не годятся. Они только затмевают, загораживают смысл. Наверное, когда любовь прячется позади слов, не надо вытаскивать её из укрытия. Вдруг ей будет больно.
На этой мысли запищал телефон.
— Дщерь моя единоутробная! — это мама. — Ты ещё в школе, нет? Зайди багет возьми, христом-богом тя молю. А то я поздно поеду, свежих опять не останется.
Марик была уже дома, но выйти в пекарню — не вопрос, два шага ведь. Со двора через переход и потом вдоль сквера, и там ТЦ, пекарня в пристройке. Можно добежать без шапки, тепло на улице, золотая осень.
Она шла мимо сквера, держа ещё тёплый багет обеими руками и раздумывая, как удержаться и не отъесть горбушку (ответ: никак). И вдруг увидела Клару, её спину в розовом пальто.
Марик машинально ускорила шаг, чтоб догнать её, но почти сразу увидела, как из-за живой изгороди навстречу Кларе вышел Марк. В синей куртке, новой, наверное. Красивый оттенок, сочетается с розовым. Господи.
Они не видели Марика и вообще никого не видели. Смотрели друг на друга. Взялись за руки и пошли через сквер.
Стало так странно жить. От всего происходящего, от всей жизни Марика отделяла теперь большая, бессмысленная пустота. Или, может быть, вся окружающая жизнь и была пустотой.
По утрам Марик просыпалась от того, что спать было неприятно и неинтересно. Просыпаться, впрочем, тоже. Она завтракала, не понимая, что она ест, чай у неё в кружке или кофе, с молоком или без. Шла по улице, не понимая, тепло ей или холодно, есть ли на ней шапка, перчатки.
Дойдя до школы, не смотрела в гардеробе, висит ли куртка. Неважно, счастья больше не будет. Никакого, никогда.
И все одноклассники, учителя, вся школа — были пустотой и не знали этого.
Но не Клара!
Теперь Марик не чувствовала, что между ними течёт невидимый воздушный поток. Наоборот — ей казалось, что они срослись, что у них общая душа, как у сиамских близнецов. Что знала Клара, то знала и Марик, и чувствовала, когда Клара скучает, веселится, раздражается, недоумевает, умиляется…
И Марик не могла ни сердиться, ни обижаться на Клару. В самом деле, если рассудить здраво — Клара ни в чём виновата. Она ведь и не знала, что Марику нравится Марк.
Клара не знала, что у них с Мариком общая душа, и вела себя как ни в чём не бывало.
Надо сказать, шифровались они с Марком просто фантастически! Партизаны, разведчики, Юстас — Алексу. Не избегали друг друга (потому что тогда-то бы их и заподозрили), но и особого внимания друг на друга не обращали. Как будто между ними вообще ничего нет, как будто не гуляют они через сквер, не держатся за руки, не глядят друг на друга, никого вокруг не замечая!
Но нет, Клара иногда смотрела на Марка долгим, задумчивым взглядом. Марик всё видела, всё понимала. И ничего не могла сказать.
Но внешне опять ничего не изменилось. Марик и Клара по-прежнему сидели за одной партой, всё так же выполняли совместные задания, одновременно заболели гриппом в конце четверти. Клара даже звонила Марику, они болтали о том, что пропускают новогодний вечер, какая досада, а вот интересно, что там подготовили «французы».
Фрау Пауль прислала обеим задания на повторение, чтоб они позанимались в каникулы. «И вот ещё что, — писала лерерин. — Я пришлю вам тексты, чтоб у вас было время выучить. К февральскому концерту тряхнём стариной, дадим лучший номер, а то что-то французы чересчур популярны, вам не кажется?»
Невозможно быть лучше Марка, — и не хочется, и незачем. Марик открывала файл с отвращением, ведь там наверняка комическая сценка… Но там были стихи.
Meine Ruh' ist hin,
Mein Herz ist schwer;
Ich finde sie nimmer
Und nimmermehr…
Я потеряла покой,
на сердце тяжесть,
я ищу его и не нахожу, не нахожу…
Где его нет, я точно в могиле,
и весь мир для меня потерян…
Стихи не пришлось учить, они сразу вошли внутрь Марика, стали её собственными словами. Она была этой девушкой — Гретхен за прялкой — и могла думать лишь о том, кого любит, она высматривала возлюбленного в окно и выходила из дома лишь в надежде его встретить…
Любовь не пряталась за этими словами, а говорила ими. Сами слова и были — любовь. И их можно было произнести вслух.
Марик могла бы обойтись без репетиций. Но ей хотелось знать, какие стихи достались Кларе. Потому что душа у них общая, хоть Клара об этом и не подозревала, и все слова про любовь — тоже.
Так оно и вышло.
Die Trommel gerühret!
Das Pfeifchen gespielt!
Mein Liebster gewaffnet
Dem Haufen befiehlt…
Бьёт барабан, играет флейта,
мой возлюбленный во всеоружии —
он командует войском,
он возносит копьё,
он ведёт народ!
Как бьётся сердце…
Эту девушку звали Клерхен, она мечтала переодеться мальчиком и сопровождать своего возлюбленного в военном походе — какое это было бы счастье! И
