Торжественный менуэт, исполненный мальчиками из церкви Нуэстра Сеньора Дель Пилар, был очарователен. Инфанта прежде никогда не видела этого удивительного обряда, совершаемого ежегодно в мае в честь Пресвятой Девы перед ее высоким алтарем. Действительно, ни один член испанского королевского дома не входил в большой Сарагосский собор с тех пор, как один безумный священник, как подозревали многие, подкупленный Елизаветой Английской, пытался причастить принца Астурийского отравленной облаткой. Так что Инфанта только по слухам знала о «танце в честь Мадонны», без сомнения представлявшем очень красивое зрелище. Мальчики были одеты в старинные придворные костюмы из белого бархата, а их оригинальные треугольные шляпы были отделаны серебром и громадными страусовыми перьями. Причем ослепительная белизна их одежд, при движении сверкавших на солнце, еще больше оттенялась их загорелыми лицами и длинными черными волосами. Все были очарованы торжественным достоинством, с которым они выполняли запутанные фигуры танца, и утонченной грацией их замедленных жестов и величественных поклонов. Когда же по окончании церемонии они сняли перед Инфантой свои увенчанные перьями шляпы, она чрезвычайно любезно ответила на их поклон и дала обет послать большую свечу к алтарю Божьей Матери Дель Пилар в благодарность за доставленное удовольствие.
Затем на арену вышли красивые египтяне – так в те времена назывались цыгане, – и, усевшись со скрещенными ногами в кружок, принялись мягко наигрывать на своих цитрах, раскачиваясь в такт и напевая тихую мечтательную мелодию. При виде Дона Педро на их лицах отразился гнев, а у некоторых в глазах мелькнул испуг, так как лишь несколько недель назад двое из их племени были по его приказанию повешены за колдовство на торговой площади в Севилье; но хорошенькая Инфанта, откинувшаяся на спинку кресла и смотревшая из-за веера своими большими голубыми глазами, очаровала их, и они прониклись уверенностью, что такое прелестное существо не может быть жестоким. А потому они продолжали тихо наигрывать, едва касаясь струн цитры своими заостренными ногтями; и головы их начали склоняться, как будто они засыпали. Вдруг с пронзительным криком, от которого дети вздрогнули, а рука Дона Педро сжала агатовую рукоятку кинжала, они вскочили на ноги и закружились, как бешеные, по арене, ударяя в бубны и напевая какую-то дикую песню любви на своем странном гортанном наречии. Потом, повинуясь новому знаку, они все снова бросились на землю и замерли без движения; лишь глухое бренчание цитр нарушало тишину. Проделав это несколько раз, они удалились, но через мгновение вернулись, ведя на цепи коричневого косматого медведя и неся на плечах несколько маленьких берберийских обезьянок. Медведь с комической важностью становился на голову, а ученые обезьянки проделывали разные забавные штуки вместе с двумя цыганскими мальчиками, по-видимому их хозяевами: сражались крошечными саблями, стреляли из ружей и маневрировали, совсем как гвардия короля. Цыгане очень понравились детям.
Но самым забавным развлечением в это утро были, несомненно, танцы маленького Карлика. Когда он, ковыляя на своих кривых ножках и качая из стороны в сторону своей громадной уродливой головой, вышел на арену, дети разразились восторженными криками; а громкий смех Инфанты вызвал даже замечание Камереры, сказавшей, что, хотя и было в Испании много прецедентов, когда королевы плакали перед равными себе, еще никогда не случалось, чтобы принцесса царской крови проявляла такую веселость в присутствии людей, которые ниже ее по рождению. Карлик, однако же, был действительно неотразим; и даже испанский двор, всегда особенно выделявшийся своей страстью ко всяким ужасам, никогда еще не видел такого фантастического маленького чудовища. К тому же это был его первый выход. Он был случайно найден накануне, когда бегал по лесу, двумя вельможами, охотившимися в отдаленной части окружавшего город пробкового леса. Карлик был привезен во дворец, чтобы сделать сюрприз для Инфанты, и его отец, бедный угольщик, был рад возможности отделаться от такого уродливого и бесполезного ребенка. Пожалуй, самое смешное заключалась в том, что сам Карлик совершенно не сознавал своего комичного вида. Казалось, он был совершенно счастлив и весел. Когда дети смеялись, он смеялся так же беспечно и радостно, как они; а после каждого танца он отвешивал им пресмешные поклоны, улыбаясь и кивая, как будто и в самом деле ничем от них не отличался и не был маленьким уродцем, созданным по какому-то капризу природы, чтобы служить мишенью для насмешек. Инфанта положительно очаровала Карлика. Он не мог отвести от нее глаз и, казалось, танцевал только для нее одной. По окончании же представления, когда Инфанта, в подражание важным придворным дамам, бросавшим букеты Кафарелли, знаменитому итальянскому певцу из папской капеллы, присланному в Мадрид самим Папой для исцеления сладкозвучным голосом меланхолии Короля, вынула из своих волос прекрасную белую розу и, отчасти ради шутки, отчасти чтобы подразнить Камереру, с очаровательной улыбкой бросила ее Карлику на арену, – последний принял это всерьез и, прижимая цветок к своим сухим губам, с искрящимися радостью глазками и улыбкой от уха до уха, приложил руку к сердцу и опустился на одно колено перед Инфантой.
Эта выходка окончательно рассеяла важность Инфанты; она еще долго смеялась и после того, как Карлик убежал с арены, и выразила своему дяде желание, чтобы танец был немедленно повторен. Однако Камерера, под предлогом того что солнце слишком грело, решила, что Ее Высочество должна тотчас же вернуться во дворец, где ее уже ждал пышный завтрак с тортом, украшенным ее собственными инициалами, сделанными из цветного сахара, и с красивым серебряным флагом на верхушке. Поэтому Инфанта с достоинством встала и, отдав приказание, чтобы маленький Карлик еще раз исполнил свой танец по окончании сиесты, поблагодарила юного графа Тьерра-Нуева за чудесный прием и вернулась в свои апартаменты в сопровождении детей, двинувшихся за нею в том же порядке, в каком они раньше входили.
Когда маленький Карлик услышал, что он еще раз должен танцевать перед Инфантой, и притом по ее особому приказанию, он так возгордился, что выбежал в сад и в глупом экстазе, с самыми неожиданными и неуклюжими жестами восторга, стал целовать белую розу.
Цветы были возмущены этим дерзким вторжением в их прекрасные владения; когда же они увидели, как он прыгал взад и вперед по дорожкам, так смешно размахивая над головой руками, они не могли более сдерживать своего негодования.
– Он, право, слишком уродлив, чтобы ему позволять играть там, где мы находимся! – восклицали Тюльпаны.
– Ему бы следовало напиться сока макового настоя и отправиться спать на тысячу лет, – сказали большие красные Лилии и запылали от ярости.
– Это совершенное чудовище! – прохрипел Кактус. – Какой он кривой и безобразный, а его голова совсем не пропорциональна его ногам. Право, я чувствую, как при виде его мои колючки встают дыбом, и если он только подойдет ко мне, я исколю его моими шипами.
– А ведь в руке у него лучший из моих цветов! – воскликнул куст белых роз. – Я сам преподнес его сегодня Инфанте в подарок на день ее рождения, а этот урод похитил его. – И визгливым голосом он закричал: – Вор! вор! вор!
Даже красные Герани, которые обычно не важничали и были известны своею многочисленной и бедной родней, увидев маленького Карлика, скорчили брезгливую мину; на робкое же замечание Фиалок, что, конечно, он был чрезвычайно дурен собой, но что он не мог этому горю помочь, Герани весьма резонно возразили, что в этом-то и заключался его главный недостаток и что нечего восхищаться человеком только потому, что он неизлечим. И действительно, некоторые из Фиалок должны были согласиться, что уродство маленького Карлика было слишком вызывающим и что он проявил бы больше вкуса, приняв печальное или, по крайней мере, задумчивое выражение, вместо того чтобы нелепо прыгать и принимать такие глупые и дикие позы.
А старые Солнечные Часы, эта знаменитая достопримечательность, указывавшая когда-то время самому императору Карлу V, были так поражены появлением маленького Карлика, что чуть не позабыли отметить своим длинным, теневым пальцем целых две минуты и не могли не обратиться с замечанием к гревшемуся на залитой солнцем балюстраде большому молочно-белому Павлину и не высказать, что дети королей, как всем известно, короли, а дети угольщиков – угольщики и что было бы глупо утверждать обратное. С этим положением Павлин вполне согласился и так громко прокричал: «Конечно! конечно!», что золотые рыбки, жившие в бассейне с фонтаном, высунули из воды свои головки и спросили у большого каменного Тритона, что случилось.
Однако птицы симпатизировали Карлику. В лесу они часто видели, как он, словно эльф, гонялся за крутящимися в воздухе листьями или, скорчившись в дупле какого-нибудь старого дуба, делился орехами с белками. Птиц не смущало его уродство. Ведь даже соловей, распевавший по ночам в апельсиновой роще так сладко, что порой сама Луна склонялась, чтобы его послушать, не блистал красотой; и, кроме того, Карлик всегда был добр к ним и в продолжение последней, необыкновенно суровой зимы, когда на деревьях не было ягод и земля была тверда, как железо, а волки подходили за пищей к самым воротам города, он ни разу не забыл о них и всегда бросал им крошки от своего маленького ломтика черного хлеба и делился с ними, как бы ни был скромен его собственный завтрак.
