Однако птицы симпатизировали Карлику. В лесу они часто видели, как он, словно эльф, гонялся за крутящимися в воздухе листьями или, скорчившись в дупле какого-нибудь старого дуба, делился орехами с белками. Птиц не смущало его уродство. Ведь даже соловей, распевавший по ночам в апельсиновой роще так сладко, что порой сама Луна склонялась, чтобы его послушать, не блистал красотой; и, кроме того, Карлик всегда был добр к ним и в продолжение последней, необыкновенно суровой зимы, когда на деревьях не было ягод и земля была тверда, как железо, а волки подходили за пищей к самым воротам города, он ни разу не забыл о них и всегда бросал им крошки от своего маленького ломтика черного хлеба и делился с ними, как бы ни был скромен его собственный завтрак.
И птицы порхали вокруг него, болтая друг с другом и почти касаясь его щек своими крылышками, а маленький Карлик от восторга не мог превозмочь желания показать им чудную белую розу и рассказать, что сама Инфанта дала ему ее в знак своей любви.
Птички не поняли ни одного слова из его рассказа, но они все-таки склонили головки и приняли глубокомысленный вид, что имеет почти ту же цену, но само по себе гораздо легче.
Ящерицам он тоже очень нравился, и, когда он, устав от беганья, бросился на траву, чтобы отдохнуть, они стали играть и резвиться возле него и старались развлечь его, как умели.
– Не каждый может быть так же красив, как ящерица, – кричали они, – этого нельзя требовать от всех. И, как это ни странно, он в конце концов вовсе не так уж безобразен, конечно, если закрыть глаза и не смотреть на него. – Ящерицы по натуре философы и иногда, задумавшись, целыми часами сидели вместе, когда больше нечего было делать или когда погода была слишком дождливой.
Цветы, однако же, были чрезвычайно раздражены поведением как ящериц, так и птиц.
– Это показывает только, – говорили они, – как опошляет это беспрестанное перепархивание и беготня. Хорошо воспитанные создания всегда остаются на одном и том же месте, вот как мы. Никто никогда не видел, чтобы мы прыгали по дорожкам или, как сумасшедшие, гонялись по траве за стрекозами. Когда нам необходимо переменить атмосферу, мы призываем садовника, и он переносит нас на другую клумбу. Это благородно, и так все должны были бы вести себя. Но птицам и ящерицам не знакомо чувство покоя, а у птиц даже не бывает постоянного адреса. Они просто бродяги, вроде цыган, и обращаться с ними следовало бы так же, как с бродягами. – И цветы задрали носики и приняли весьма надменный вид; когда же через несколько минут они увидели, как маленький Карлик тяжело поднялся с травы и направился к террасе дворца, их злорадство достигло крайних пределов.
– Его бы следовало запереть до конца его дней, – сказали они. – Взгляните только на его горб и кривые ноги! – И они принялись сдержанно смеяться.
Но маленький Карлик не подозревал об их чувствах. Он очень любил ящериц и птиц и находил, что цветы – самые дивные создания в целом мире, кроме, конечно, Инфанты, но ведь она дала ему прекрасную белую розу и она любила его, это совсем другое дело. Как бы ему хотелось снова быть вместе с нею! Она посадила бы его справа от себя и улыбнулась бы ему, а он никогда бы ее не покинул; он был бы ее товарищем в играх и научил бы ее всяким чудесным фокусам. Хотя он еще никогда не бывал во дворце, но знал много удивительных вещей. Он умел делать из тростника крохотные клетки для кузнечиков, чтобы можно было слушать их песни, и вырезать из длинного, коленчатого бамбука свирели, звуки которых так любит Пан. Он знал крик каждой птицы и мог приманить с верхушки дерева скворца или цаплю с болота. Он узнавал след каждого животного и мог выследить зайца по нежным отпечаткам его лапок или кабана по растоптанным листьям. Все танцы ветра были ему известны: бурный танец осени в красном уборе; легкий танец в голубых сандалиях васильков по нивам; танец с белыми снежными гирляндами зимой и весенний танец цветочных лепестков в фруктовых садах. Он знал, где вьют гнезда дикие голуби, и один раз, когда охотник поймал в сети голубя с голубкой, Карлик сам вырастил птенцов, построив для них маленькую голубятню в развилке срубленной ивы. Птицы стали совсем ручными и каждое утро ели у него из рук. Инфанте они наверняка бы понравились, так же как и шныряющие в высоком папоротнике кролики, и сойки с их сизо-стальными перьями и черными клювами, и ежи, свертывающиеся в колючие клубки, и большие степенные черепахи, которые медленно двигаются, покачивая головами и грызя молодые листочки. Да, она обязательно должна прийти поиграть с ним в лесу. Он уступит ей свою собственную маленькую постельку и до утра будет сторожить под окном, чтобы дикие зубры не обидели ее и голодные волки не подкрались слишком близко к хижине. А на заре он бы разбудил ее, постучав в ставню, и они бы целый день танцевали в лесу. В лесу ведь совсем не скучно. Порой епископ, читая украшенную картинками книжку, проезжал верхом на своем белом муле. Иногда проходили сокольничьи в зеленых бархатных шапочках и куртках из дубленой замши; каждый держал на руке сокола, прикрытого колпачком. Во время сбора винограда проходили давильщики со следами пурпурного сока на ногах и руках, в венках из глянцевитого плюща, неся с собой бурдюки со сбегавшими по ним каплями вина; а по ночам угольщики усаживались в кружок возле громадных костров, наблюдая, как длинные поленья медленно обугливались в огне, и жаря в золе каштаны; разбойники вылезали из своих пещер и веселились вместе с ними. Один раз Карлик даже видел великолепную процессию, двигавшуюся по пыльной дороге в Толедо. Монахи с тихим пением шли впереди, неся яркие хоругви и золотые кресты; за ними в серебряных панцирях с аркебузами и пиками шли солдаты, а среди них двигались три босых человека в странных желтых одеждах, сплошь разрисованных диковинными фигурами, с зажженными свечами в руках. Без сомнения, в лесу было на что посмотреть. А если бы Инфанта устала, Карлик нашел бы для нее ложе из мягкого мха или понес бы ее на руках, потому что он был очень сильным, хотя – он знал это – и невелик ростом. Он сделал бы ей ожерелье из красных ягод брионии – они так же красивы, как и белые ягоды на ее платье; а когда они ей надоедят, пусть она их бросит, и он найдет ей другие. Он принесет ей чашечки желудей, и росистые анемоны, и крошечных светящихся червячков, которые звездами загорятся в бледном золоте ее волос.
Но где же она? Он спросил об этом белую розу, но та не дала ему ответа.
Весь дворец казался погруженным в сон и даже там, где не были закрыты ставни, тяжелые гардины закрывали окна, не пропуская яркого света. Маленький Карлик бродил вокруг дворца, отыскивая, как ему туда проникнуть, и наконец заметил маленькую дверь, оставленную открытой. Он проскользнул в нее и очутился в великолепной зале, пожалуй, еще великолепнее, чем сам лес, как с ужасом подумал он: она вся блестела золотом и даже пол был сделан из больших цветных плит, уложенных в виде геометрического рисунка. Но маленькой Инфанты тут не было; только несколько дивных белых статуй со странной улыбкой смотрели на него со своих яшмовых пьедесталов печальными глазами без зрачков.
В конце залы висел черный бархатный занавес, богато украшенный солнцами и звездами – любимыми эмблемами Короля, да и черный цвет был его любимым. Не спряталась ли Инфанта за ним? Во всяком случае, надо посмотреть.
Он тихонько подошел и отдернул занавес. Нет, за ним была только другая комната, но еще прекраснее, подумал он, чем первая.
Стены ее были затянуты зелеными арраскими гобеленами, изображавшими охоту, – произведение какого-нибудь фламандского художника, потратившего больше семи лет на свою работу. В этой комнате раньше жил Иоанн Безумный. Этот помешанный король так любил охоту, что в бреду пробовал вскочить на громадных, вставших на дыбы коней, вытканных на гобелене, или повалить оленя, на которого набрасывались большие собаки; он трубил в свой рог и ударял кинжалом бледных убегающих ланей. Теперь в этой зале происходили заседания совета, и на столе, в центре ее, были разложены красные портфели министров с золотыми тюльпанами Испании и с гербами и эмблемами дома Габсбургов.
Маленький Карлик в изумлении оглядывался по сторонам и боялся идти дальше. Странные молчаливые всадники, так быстро и бесшумно мчавшиеся по длинным просекам, казались ему теми грозными призраками, о которых рассказывали угольщики и которые охотятся только ночью, а при встрече с человеком обращают его в лань и гонятся за ним. Но он вспомнил о хорошенькой Инфанте и набрался храбрости. Ему хотелось застать ее одну и сказать ей, что и он ее тоже любит. Может быть, она в соседней комнате?
Он побежал по мягким мавританским коврам и открыл дверь. Нет! И тут ее не было. Комната была совсем пуста.
Это была тронная зала для приема иностранных посланников в тех случаях, когда Король – а это бывало не часто – соглашался дать им личную аудиенцию. В этой самой комнате много лет назад состоялся прием английских послов, прибывших для переговоров о браке их Королевы, одной из католических повелительниц Европы, со старшим сыном Императора. Стены залы были обиты золоченой кордовской кожей, а с черного с белым потолка спускалась тяжелая позолоченная люстра с подсвечниками на 300 восковых свечей. Под большим балдахином из золотой парчи, на котором жемчугом были вышиты львы и башни Кастилии, стоял трон, покрытый богатым покрывалом из черного бархата, украшенного серебряными тюльпанами и отделанного серебряной с жемчугом бахромой. На второй ступени трона стоял стул с подушкой из серебряной ткани для коленопреклонения Инфанты, а внизу, у самого края балдахина, стояло кресло папского нунция, который имел исключительное право сидеть в присутствии Короля на всякой публичной церемонии; напротив, на пурпурном табурете, лежала его кардинальская шляпа с алыми кисточками. На противоположной стене висел портрет в натуральную величину Карла V, в охотничьем костюме и с большим мастифом, а портрет Филиппа II, принимающего изъявление покорности Нидерландов, занимал середину другой стены. Между окнами стоял шкапик черного дерева, инкрустированный слоновой костью, на котором были выгравированы фигуры из «Пляски Смерти» Гольбейна – по преданию, рукой самого знаменитого мастера.
