Мне подумалось, что разговаривать, взбираясь на дерево, вообще неудобно и незачем, даже если на него хотят подняться оба собеседника; но спорить с теориями Бруно было весьма опасно, и я счел за благо вообще перейти на другую тему и спросить, не видели ли они машинку, которая могла бы удлинять вещи.
На этот раз Бруно замешкался и растерянно обратился к Сильвии.
— Это нечто вроде валика для белья, — объяснила она. — Кладешь в нее вещи, и она вышибает…
— Выжимает! — воскликнул Бруно.
— Да, верно, — согласилась с его замечанием Сильвия, не пытаясь больше произносить слово, которое явно было ей незнакомо. — Ну вот, вставляешь в нее что-нибудь, и оно выходит совсем выжатым, то есть, я хотела сказать — длинным!
— Как-то раз, — начал Бруно, — мы с Сильвией решили напишать…
— Написать! — шепнула Сильвия.
— Да-да, написать детскую историю, и Профессор решил сделать ее подлинней. Начиналась она так: «Жил-был крошечный человечек, и было у него ружье и пули…»
— Дальше я знаю! — прервал я его. — Но ты говоришь «сделать подлинней!» Ты что же, имел в виду, что ее тоже пропустят через валик?
— Мы попросим Профессора спеть ее для вас, — отвечала Сильвия. — И вам все станет ясно.
— Хотел бы я повидаться с Профессором, — заметил я. — И прихватить с собой одного своего старого друга, который живет тут же, поблизости. Как вы на это смотрите?
— Не думаю, что Профессору это понравится, — отвечала Сильвия. — Он ужасно застенчив. Но только мы пойдем с вами… — как бы это сказать? — не в таком виде.
Я тоже уже думал о возможных трудностях. Я испытывал бы ужасную неловкость, если бы мне пришлось представить свету двух столь крошечных человечков.
— В каком же тогда? — спросил я.
— Мы лучше примем вид обычных детей, — деловито отозвалась Сильвия. — Так будет удобнее всего.
— А вы не хотите отправиться прямо сейчас? — немного поразмыслив, спросил я. — Тогда мы попали бы прямехонько на пикник!
Сильвия тоже подумала и покачала головой.
— Пожалуй, в другой раз, — отвечала она. — Мы еще к этому не готовы. Если позволите, мы придем в следующий вторник. А теперь Бруно пора идти готовить уроки!
— Как бы мне хотелось, чтобы ты сказала: «Бруно, пора идти на пикник!» — умоляющим тоном проговорил малыш, надув губки как-то особенно забавно. — А ты всегда придумываешь что-нибудь ужасное! Раз ты такая вредная, не буду больше тебя целовать!
— Но ведь ты и так уже поцеловал меня! — с торжествующим видом воскликнула Сильвия.
— Ах вот как? Ну, тогда мне придется расцеловать тебя обратно! — С этими словами малыш опять обвил ручками ее шею, намереваясь приступить к этой — по-видимому, не слишком болезненной — операции.
— Он просто обожает целоваться! — заметила Сильвия, когда ее губки наконец опять могли говорить.
— Ты ничего не понимаешь в этом! Это так же здорово, как играть в каштаны! — серьезным тоном возразил Бруно, отвернувшись.
Сильвия с улыбкой повернулась ко мне:
— Ну как, можно нам прийти во вторник? — спросила она.
— Конечно, — отвечал я. — В следующий, верно? Но где же Профессор? Он что, отправится вместе с вами в Сказколандию?
— Да нет, — отозвалась девочка. — Просто он обещал как-нибудь прийти к нам. А сейчас он готовит лекцию. Поэтому-то он и сидит дома.
— Дома? — рассеянно переспросил я, не вполне понимая, что она имеет в виду.
— Да, сэр. Его милость лорд и леди Мюриэл дома. Пожалуйте.
Глава семнадцатая
ТРИ БАРСУКА
Пребывая в каком-то полусне, я последовал за этим настойчивым голосом и очутился в зале, где мирно сидели лорд, его дочь и Артур.
— Ну, наконец-то пожаловали! — с шутливой укоризной промолвила леди Мюриэл.
— Мне пришлось задержаться, — принялся я оправдываться. — Позвольте мне объяснить, что именно послужило причиной моего опоздания! — К счастью, никаких вопросов не последовало.
Карета была подана; мы погрузили в нее корзину с провизией для пикника и мирно отправились в путь.
Оказалось, мне не пришлось тратить усилий на поддержание разговора. Леди Мюриэл и Артур, по-видимому, с полуслова понимали друг друга, так что им не было надобности проверять каждое слово, слетающее с губ: а вдруг это покажется слишком резким — или слишком откровенным — или прозвучит излишне серьезно — а то и вовсе фамильярно. Их беседа протекала мирно, словно разговор старых друзей, питающих давнюю симпатию друг к другу.
— А не бросить ли нам пикник и поехать куда-нибудь еще? — неожиданно предложила она. — Нас четверо: компания самая подходящая. А что касается провианта — корзина всегда под рукой…
— «А не бросить ли!» Вот настоящий довод и аргумент прирожденной леди! — засмеялся Артур. — Леди никогда не знает, с какой стороны находится onus probandi, то бишь бремя доказательств!
— А разве мужчинам всегда это известно? — с мягкой иронией спросила она.
— Всем, кроме одного, кого я могу вспомнить, — то есть доктора Уоттса, задавшего совершенно бессмысленный вопрос:
Для чего же мне соседа
Против воли в рай тащить? —
Забавно, что точно таков же и аргумент в пользу Честности! Он звучит примерно так: «Я человек честный, потому что не вижу повода воровать!» Ответ воришки будет не менее исчерпывающим: «Я тащу у соседа ради его же блага. Я поступаю так потому, что не вижу возможности убедить его согласиться с этим!»
— За одним исключением, — отвечал я. — Это исключение — довод, который я услышал только сегодня, и притом не от дамы: «А почему бы мне не пройтись на голове?»
— Что за странная тема для беседы? — заявила леди Мюриэл, обернувшись ко мне; ее глаза так и искрились от смеха. — Не можем ли мы узнать, кто это задал такой вопрос? И кому вздумалось ходить на голове?!
— Никак не могу вспомнить, кто это сказал! — отозвался я. — Не помню даже, где я его слышал!
— Кто бы он ни был, надеюсь, мы увидимся с ним на пикнике! — заметила леди Мюриэл. — О, это куда более интересный вопрос, чем «Ах, какие причудливые руины!» или «Не правда ли, краски осени особенно трогательны?» На такие вопросы мне уже сегодня приводилось добрый десяток раз отвечать.
— Увы, это один из пороков света! — отвечал Артур. — И почему только люди не могут наслаждаться красотами природы и не болтать о них каждую минуту? Почему жизнь обязана быть бесконечно долгим уроком катехизиса? Почему?
— Это ничуть не лучше эпизода в картинной галерее, — заметил Граф. — В мае мне довелось побывать в Королевской академии художеств вместе с одним весьма самонадеянным молодым художником. О, он буквально измучил меня! Я не был готов к тому, что он будет критиковать едва ли не каждую картину; и мне пришлось либо соглашаться с ним, либо отстаивать свою точку зрения, что было еще хуже!
— И критика его, естественно, была уничтожающей? — спросил Артур.
— Не нахожу тут ничего естественного!
— Признайтесь, доводилось ли вам встречать самонадеянного умника, который принялся бы хвалить картину? Единственное, чего он опасается (помимо того, чтобы не остаться незамеченным), — это прослыть несведущим профаном! Когда вы хвалите картину, ваша репутация безупречного знатока висит на волоске. Допустим, картина жанровая, и вы осмеливаетесь сказать, что ее «рисунок решительно хорош». Кто-нибудь непременно покосится на нее и найдет, что пропорции на одну восьмую дюйма недотягивают до идеала. О, тогда ваша репутация как критика безвозвратно погибла! «Так ты говоришь, хороший рисунок, а?» — тотчас саркастически заметят друзья, и вам останется только обреченно повесить голову. Нет и еще раз нет! Единственный безопасный выход — это пожать плечами, если кому-нибудь вздумается заявить, что рисунок хорош. А затем следует как бы в раздумье повторить: «Хорош, вы полагаете? Хм», — тогда вы непременно прослывете авторитетным критиком!
Мило беседуя таким образом и проехав несколько миль по удивительно живописной местности, мы добрались до разрушенного замка, где уже собрались остальные участники пикника. Мы посвятили добрых два часа осмотру древних развалин; затем, по общему согласию, мы разделились на несколько групп или, лучше сказать, кучек и уселись на склоне холма, откуда открывался замечательный вид на старинный замок и его окрестности.
В мгновенно воцарившейся тишине вступил в свои владения — или, лучше сказать, взял ее под стражу — некий Голос, настолько плавный, монотонный и высокопарный, что каждый из гостей сразу понял, что никакие другие разговоры здесь просто немыслимы и что, если вовремя не принять каких-нибудь радикальных мер, мы будем обречены слушать странную Лекцию, у которой не видно конца!
Оратор оказался плотным, коренастым мужчиной, широкое, бледное лицо которого с севера замыкала копна волос, с востока и запада — кудрявые бакенбарды, а с юга — кайма бороды; все вместе образовывало правильной формы венчик (чтобы не сказать — нимб) каштаново-седоватых завитков. При всем том само лицо было до такой степени лишено всякого выражения, что я не мог удержаться, чтобы не сказать себе — почти бессознательно, словно в полусне: «Ба, да оно только намечено, как эскиз, но вовсе не прорисовано!» Тем не менее оратор заключал каждую свою фразу неожиданной улыбкой, которая появлялась, словно рябь на поверхности воды, и почти тотчас исчезала, оставляя после себя выражение до такой степени безучастное, что я всякий раз невольно бормотал: «Нет, это улыбается не он, а кто-то другой!»
