А когда ураган начал вырывать из земли сначала цветы, потом деревья, которые поменьше, за ними — те, что побольше, и, наконец, столбы вдоль дорог, стало понятно: скоро от города и вовсе ничего не останется.
Но ураган прекратился так же внезапно, как налетел, — и все пошли собирать свои вещи по городу.
— Простите, пожалуйста, Вы не видели последнюю страницу «Известий» от вчерашнего числа? Я там одну статью не успел дочитать!
— Как же не видел… видел! Она влетела в окно дома номер двенадцать на соседней улице.
— Вам не попадалась записка на бумаге в клеточку, записка начиналась словами «Дорогой мой»? Я не успела дописать в ней одно предложение…
— По‑моему, её унесло в сторону Большого театра…
— Вы не заметили, куда полетело моё мороженое, такое… рожком и надкусанное с двух сторон?
— Конечно, заметила! Оно полетело на юг вслед за каким‑то блинчиком, вымазанным клубничным вареньем.
В конце концов кое‑что удалось найти — дочитать, дописать, доесть… а одной бабуле даже удалось найти и довязать недовязанный чулок!
И потом, как после каждого урагана, в городе стало совсем тихо… Тогда‑то и послышался вдруг — с у‑жа‑са‑ю‑щей отчётливостью — чей‑то тонкий плач.
Плакала Бумажная Птичка, лежавшая на боку на скамеечке в городском парке.
— Вы потерялись? — спросил проносимый мимо неё Толстый‑Чемодан‑с‑Золотыми‑Застёжками.
— Да нет! — всхлипнула Бумажная Птичка. — Гораздо, гораздо хуже…
— Что же может быть хуже? — приостановился Толстый‑Чемодан‑с‑Золотыми‑Застёжками: он не представлял себе ничего хуже, чем быть потерянным.
— Ураган забыл меня! — тихо сказала Бумажная Птичка с такой обидой, что Толстый‑Чемодан‑с‑Золотыми‑Застёжками вынужден был даже остановиться совсем, а Бумажная Птичка продолжала: — Он, Ураган, всех носил в воздухе, всех… даже эту ужасную пиццу, стрелявшую зелёным горошком! И многих унёс с собой в дальние страны. А ко мне только прикоснулся один раз и перевернул на бок… Я думала, что он вернется, и ждала! Но Ураган забыл меня…
— Вы просто какая‑то совсем глупая птичка! — возмутился Толстый‑Чемодан‑с‑Золотыми‑Застёжками. — Чего ж в этом плохого, что Вас Ураган забыл? Тут радоваться надо… а то бы занёс он Вас куда‑нибудь — и поминай как звали! Вот тогда‑то, и правда, было бы из‑за чего слезами обливаться.
— Уж лучше бы занёс! — мечтательно сказала Бумажная Птичка. — Он ведь такой… бравый. Да только… забрал с собой каких‑то неподходящих. Забрал бы меня — я бы… я бы за ним на край света полетела!
— А за мной полетите? — неожиданно спросил Толстый‑Чемодан‑с‑Золотыми‑Застёжками. — Я сейчас как раз на край света направляюсь.
Бумажная Птичка перестала плакать, подумала и ответила:
— За Вами не полечу. Потому что Вы не прекрасны: Вы толстый и… и золота больно много. А Ураган… Ураган был прекрасен!
— Ураган был не прекрасен, но ужасен. Вы же, Бумажная Птичка… Вы всё‑таки… глупее некуда! — искренне сказал Толстый‑Чемодан‑с‑Золотыми‑Застёжками и поспешил на край света один.
А Бумажная Птичка лежала на боку на скамеечке в городском парке и думала об Урагане. И о том, какой интересной была бы её жизнь, унеси он её с собой в дальние страны. Здесь же… здесь ничего интересного впереди не было.
Впрочем, уже на следующее утро Бумажная Птичка познакомилась с другой Бумажной Птичкой, присевшей на скамеечку отдохнуть. Они сразу же полюбили друга и где‑то поблизости свили себе бумажное гнездо, из которого ровно через полтора месяца прехорошенькие бумажные птенцы разлетелись по всему городскому парку. С тех пор парк стали называть Бумажным парком и приезжать сюда со всех концов света, чтобы поглядеть на резвящихся бумажных птичек.
А наша Бумажная Птичка, конечно, постепенно забыла об Урагане. И, скорее всего, правильно сделала, потому что Бумажная Птичка и Ураган — это всё‑таки никакая не пара.
ОЧЕНЬ ХОРОШАЯ КНИГА, КОТОРАЯ СОВСЕМ РАСКЛЕИЛАСЬ
То, что книга может расклеиться, — дело обычное. Книги ведь все на клею: так уж их изготавливают. Конечно, для книг обычно самые прочные клеи используют, которые долго держатся, но тут ещё всё от того зависит, часто ли книгу открывают и закрывают. Если часто, то клей ослабевает — и книга вполне может расклеиться, особенно хорошая книга. А наша Книга как раз хорошей и была — её так и звали: «Очень Хорошая Книга». Потому‑то её довольно часто открывали и закрывали.
Но вот однажды эту Очень Хорошую Книгу взяли в руки, а она развалилась — прямо в руках. И все страницы из неё посыпались на пол, а в руках осталась одна только обложка…
Стоявшая на полу не очень чистая Кошачья Миска, увидев такое, осуждающе взглянула на рассыпанные страницы и с укоризной произнесла:
— Соберитесь, милочка! Не дело это — так распускаться.
— Я не распустилась, — виновато прошелестела Очень Хорошая Книга, которая теперь существовала в листах. — Я не распустилась, я просто расклеилась. Многие расклеиваются…
— Конечно, многие, — поддержал Очень Хорошую Книгу Пожилой Обеденный Стол: он давно уже ходил ходуном в разные стороны — причём тоже потому, что был склеен и клей начинал ослабевать, а стало быть, Стол очень хорошо представлял себе, что это значит — расклеиться.
— И вовсе не многие! — горячо, поскольку в неё как раз налили горячего молока, возразила Кошачья Миска. — Я, например, никогда не расклеиваюсь.
— Потому что Вы и не склеены, — отозвался Пожилой Обеденный Стол. — Вы сделаны из цельного куска пластмассы путем продавливания. Вам всё нипочём!
— То‑то и оно! — с гордостью согласилась Кошачья Миска: ей очень понравилось, что она сделана путем продавливания.
— А те, кто не сделан путем продавливания, — продолжал Пожилой Обеденный Стол, — они… они бывают такие невозможно… тонкие. Такие тонкие, что, если жизнь не слишком добра к ним, они могут опечалиться, потерять веру в себя, расклеиться. И потом их очень трудно собрать… Таких и вообще‑то лучше беречь, потому что их легко потерять.
— Подумаешь, какие нежности! — сказала Кошачья Миска. — А вот мой девиз, например: будь собран и дисциплинирован — и всё всегда будет в порядке.
— Это потому, что Вы сделаны путем продавливания, — заверил её Пожилой Обеденный Стол.
А Очень Хорошую Книгу уже пытались собрать, только собрать её было действительно нелегко. Страницы в беспорядке разлетелись по полу — и теперь никак не получалось соединить их друг с другом в одно целое. То и дело можно было услышать:
— Да где же страница двадцать пять… только что ведь была! И страница сорок пропала… А страницы сто восемнадцать и вообще нигде нет!
— Ох, — вздыхала, между тем, Очень Хорошая Книга, — видимо, я и в самом деле совсем расклеилась…
Немудрено: в Очень Хорошей Книге были только стихи — и стихи эти были такие грустные! Тут уж хочешь‑не хочешь, а расклеишься…
Впрочем, наконец все страницы с пола всё‑таки собрали на столе — и стали проверять, в том ли порядке они лежат, в каком были.
— Эти тонкие натуры, которые не сделаны, как я, путем продавливания, требуют к себе слишком много внимания! — заметила Кошачья Миска. — Возись с ними целыми днями… да ещё осторожность соблюдай, — подумаешь! — Тут она фыркнула и, с презрением взглянув на Очень Хорошую Книгу, позволила кошке вылакать из себя остывшее молоко. Потом облегчённо вздохнула и добавила: — А что это вообще такое — стихи?
— Мне трудно Вам объяснить, что это вообще такое, — сказал Пожилой Обеденный Стол. — Будь я Пожилой Письменный Стол, у меня, может быть, и получилось бы. Попросите‑ка лучше Очень Хорошую Книгу объяснить Вам это.
Очень Хорошая Книга не заставила себя просить. Она вздохнула и объяснила:
— Стихи — это просто такие истории, сделанные из души…
— Путем продавливания? — спросила Кошачья Миска.
— О, нет! — возразила Очень Хорошая Книга. — Уж что‑что, а стихи не делают путем продавливания!
— Тогда мне неинтересны стихи! — буркнула Кошачья Миска и укатилась под мойку.
…а Очень Хорошую Книгу положили на Пожилой Обеденный Стол и принялись осторожно листать, замирая над каждой страницей. И потом Один Взволнованный Голос сказал:
— Какие великолепные стихи умели писать когда‑то! Правда, не удивительно, что книга вся расклеилась… Я и сам весь расклеился, пока листал её.
— М‑д‑а‑а‑а, — произнесла из‑под мойки Кошачья Миска. — Этих… расклеившихся здесь становится всё больше и больше. Пожалуй, тут только на одну меня и можно положиться. Поистине, в мире было бы гораздо меньше забот, если бы всё на свете делалось путем продавливания!
— Упаси Боже! — неожиданно для себя воскликнул Пожилой Обеденный Стол и смутился.
