- Ай-яй-яййй… – опять раздался визг, но теперь ближе и жалобней.
«Нет, все же нужно проверить», – решила Белка. Она мигом слетела вниз с ветки и ринулась в лес.
- Муха… Муха… где ты… я иду… – звала она, чуть уменьшив прыть после того, как с разбегу влетела в заросли.
- Ай-яй-яй!…
Внезапно она очутилась перед Мухой, которую признала по манере испускать вздохи.
- Ну, чего там у тебя случилось? – выдохнула Белка.
- Ага, – отозвалась Муха. – Мне и самой интересно, чего это у меня случилось…
- Но я же слышала, как ты тут кричала…ай… или айй… или ай-яй-яй… тебе лучше знать.
- Ну да, я тоже слышала.
- Ну, и что это было?
- А мне почем знать?
- Но ведь это же ты кричала?
- Ну я, и что с того? Мне-то почем знать?
- Но ведь это же кричала ТЫ?
- Хе-хе, а то я не знаю. Это все, что ты имеешь мне сказать? Ты, похоже, еще не проснулась. Ну, понятно, дрыхла небось как всегда. Ну-ну.
Если бы это происходило днем, можно было бы издалека заметить, как Белка потихоньку раздувается от ярости и вот-вот взорвется.
- Ладно, брось, – пробормотала она.
- Что «ладно»? Что «брось»? Что ты дрыхла, или что единственное, что ты можешь сказать, это то, что ты слышала, как я кричала, хотя это и глухая тетеря бы услыхала?
- Брось, говорю, ладно тебе, – просипела Белка.
- Нет уж, ты мне скажи: что «брось», что «ладно тебе»?
- Ничего.
- Чего «ничего»?
- Ничего – это ничего.
- Вот и пойди тебя пойми. Сама не знаешь, что «брось», а что «ничего»…
И тут-то Белка и взорвалась. Вся округа содрогнулась. Муравей поспел первым на место происшествия, и, как сумел, смел Белку в кучку.
- Что стряслось? – спросил он.
- А мне почем знать? – фыркнула Муха. – Что-то не сложилось у нее. А что
– мне почем знать. Я это еще у нее спрашиваю, что, мол, стряслось-то, а она заладила себе: «Ладно, брось» да «ладно, брось…»
- Ясно, – сказал Муравей, который уже примерно представлял себе, как обстояло дело. Он перетянул Белку травинкой, взвалил ее себе на спину и отнес домой, а там склеил ее по кусочкам.
На следующий день Белка проспала допоздна. О происшествиях той ночи она никогда никому не рассказывала. И всякий раз приветливо здоровалась с Мухой при встрече, делая вид, что взрыв полностью отшиб ей память.
Но это было совсем не так.
БЕЛКА НАПРАВЛЯЛАСЬ НА ПЛЯЖ – узенькую полоску песка, усеянную галькой, чтобы предаться там размышлениям. О чем будут размышления, она еще не знала, но так бывало всегда, когда она собиралась им предаться.
Если бы она знала, о чем она собиралась размышлять, она бы осталась дома и там немедленно бы начала размышлять о том, о чем собиралась.
Так, погруженная в предвкушение размышлений, а может, и совершенно бездумно, дошла она до берега реки. Над водой висело тяжелое черное небо и было ясно, что скоро хлынет дождь. Белка споро соорудила домик из веток и палочек. На опушке леса она нарвала дерна и покрыла им ветки. Когда упали первые капли, она сидела в своем домике в уюте и сухости и могла без помех предаваться размышлениям.
«А хорошо бы сейчас…» – подумала она. Но тут дождь хлынул как из ведра и все, кто был неподалеку, сломя голову ринулись искать укрытие.
Первым в домик ворвался Слон и хорошенько встряхнулся, тут же вымочив Белку до нитки. За ним последовала Стрекоза, потом – Воробей, Сверчок и Ворон. Домик вскоре переполнился, и мокрую, дрожащую Белку оттеснили в угол. Потом явился Овод и прогундосил:
- Ну и ливень. Будьте так любезны, уж позвольте мне тут у вас переждать.
И, не дожидаясь ответа, протиснулся вовнутрь.
Это оказалось последней каплей. Домик затрещал по швам и развалился, и звери всей толпой очутились под проливным дождем.
- Вообще говоря, ты мог бы и под деревом переждать, – сказал Ворон Оводу.
- А тебе самому что дома не сиделось? – встрял Сверчок.
- Как вы все могли бы заметить, после того, как я сюда зашел, места уже не оставалось, – заявил Слон.
- Помнится, я тебе на день рождения зонтик подарил, – сказал Воробей Стрекозе.
- У тебя и у самого зонтик есть! – огрызнулась Стрекоза.
- Кстати, все помнят, что я вскорости именинник? – поинтересовался Слон.
- Серьезно? – удивился Сверчок.
- И мне бы хотелось получить следующее, – продолжал Слон. – Во-первых…
Белка повернулась и отправилась домой. Дождь перестал. Издалека до нее все еще доносился голос Слона, бубнившего свой длиннющий список.
«А вот бы мне сейчас… – сказала Белка самой себе. – О чем бишь я?» Но без реки, без белого берега, покрытого песком и галькой, она размышлять не умела. И, мокрая и расстроенная, забралась она в свой домик на буке, свернулась в клубочек и уснула.
ПО ЛЕСУ ПРОШЁЛ СЛУХ, что Лягушка проглотила луну.
Во-первых, луна не показывалась на небе уже седьмую ночь подряд, а во-вторых, Лягушка что-то здорово растолстела.
По ночам в лесу делалось темно, хоть глаз выколи, и те, кому не сиделось дома, могли не сомневаться, что обо что-нибудь споткнутся, на что-нибудь налетят, где-нибудь упадут, забредут куда-нибудь не туда или очутятся совершенно не там, куда направлялись.
Особенно тяжко приходилось Кабану. Он был постоянно голоден, так что не пропускал ни одного дня рождения, чей бы он ни был, и, стало быть, ни вечера не сидел дома. И вот теперь уже семь ночей прошли для него впустую. Муравей, Жук, Дрозд, Жираф, Щука, Ёж и Комар не досчитались его у себя на вечеринке.
Утром восьмого дня солнце застало Кабана на лесной поляне – он стоял и голосил:
- Где луна? Даешь луну! Подать сюда! Помогите! Вернуть луну на место! Держи вора! Я есть хочу! Караул!
Так продолжалось до самого полудня, пока зверям, жившим по соседству, это не надоело и они не заткнули Кабану пасть дубовыми листьями. Он, правда, продолжал ворчать, но это уже никого не волновало. К вечеру он отправился домой. Белка видела, как он, безутешный тихонько похрюкивая, трусил домой,. Белка прониклась к нему сочувствием и сказала Дрозду:
- Нет, так не годится. К вечеру надо луну вернуть. А то, боюсь, скоро мы многих не досчитаемся.
Дрозд с ней согласился и потолковал с Соловьем, который сочинил об этом песенку и напел ее Оленю, а тот нашептал ее Пауку на ушко (в то, что за левой передней лапкой). И Паук крупными зигзагами паутины вывел между каштаном и буком: «Вечером луна должна быть на месте».
И – вправду ли Лягушка ее слопала или кто-то другой знал об этом чуть больше, однако, когда солнце в тот вечер своим чередом закатилось, над берегом моря, где – случайно или нет – жила Лягушка – появилась наконец тоненькая, бледная, трепещущая луна.
Над лесом пронесся вздох облегчения. А Медведь, насупившись, наблюдал, как первый гость на его дне рождения с громким хрюканьем в один присест умял все три медовых торта, даже и не подумав сперва поздравить именинника.
БЕЛКА СЕЛА ЗА СТОЛ, лизнула перышко, обмакнула его в чернильный орешек, сдвинула брови, закрутила хвост колечком, подумала и вывела:
Уважаемая Птица-Секретарь, Пишет Вам Белка, которая живет в лесу. Я люблю писать письма, да только мне никогда никто не отвечает. А Вы, сдается мне, то и дело письма пишете? Может, и мне разок ответите?
Примите и проч.,
Белка.
Она сложила письмо и пустила его по ветру, и тот унес его за море, где жила Птица-Секретарь, изо дня в день отвечавшая на письма из самых разных уголков света.
Уже на следующее утро Белка получила ответ.
Уважаемая Белка.
Всенепременно.
С выражением совершеннейшего почтения,
Птица-Секретарь.
Надувшись от гордости, Белка показала письмо Муравью. Это было первое в ее жизни письмо. Муравей прочел его, но слова Птицы-Секретаря не произвели на него особенного впечатления.
- Она что, просто сказать не могла? Зачем писать-то было? – пробурчал он.
- Это как это так, сказать? – возразила Белка. – Она за морем живет!
- А если крикнуть?
- Не получится.
- А если со всей силы? Все-не-пре-мен-но… – во все горло завопил Муравей.
У Белки на глазах навернулись слезы. Она стояла со своим письмом, написанным на глянцевой белой бумаге ручной выделки, прибывшем во внушительном сером конверте с цветочками на подкладке. Муравей тем временем заходился криком, от которого по щекам у него струились слезы.
Муравей надрывался еще несколько часов, пока не охрип и совершенно не изошел слезами. Тогда он закашлялся и ушел домой.
Белка вслух читала и перечитывала письмо, перед сном клала его возле кровати, а днем прикрепляла ко внутренней стороне двери. Слово «Всенепременно» казалось ей самым красивым словом, а фраза «С выражением совершеннейшего почтения» – самой красивой фразой из всех, какие она знала.
