Зима в тот год выдалась очень ветреной, и хотя уже наступила весна, всё равно часто дул северный ветер. Забираясь в постель в своей крошечной чердачной комнате, Алмаз слышал, как ветер стонал, словно море. Он слышал эти стоны и после того, как заснул, и вдруг спросил сам себя: «Я сплю или нет?» Ответить он не успел, потому что его позвала Царица Северного Ветра. Сердце мальчика забилось часто-часто, ведь он так давно не слышал её голоса. Он выскочил из кровати, оглянулся вокруг, но Царицы нигде не увидел.
— Иди ко мне, Алмаз, — снова и снова звала та, но где она, мальчик не мог понять. Правда, в комнате было темно, и она могла оказаться совсем рядом.
— Милая Царица, — отозвался Алмаз, — я бы с радостью пришёл, только не знаю, где ты.
— Иди ко мне, Алмаз, — был её ответ.
Мальчик открыл дверь, вышел из комнаты, спустился по лестнице и отворил дверь во двор. Сердце его трепетало, ведь он уже оставил всякую надежду снова увидеть Царицу. Однако увидеть её в ту ночь мальчику так и не довелось. Когда он оказался на улице, на него налетел сильный порыв ветра, Алмаз послушно повернулся спиной, и ветер повёл его. Вёл он его к воротам конюшни.
— Она хочет, чтобы я вошёл внутрь, — догадался мальчик, — но дверь-то закрыта.
Он знал, где лежит ключ — в маленькой дырке в стене, только ему до неё не дотянуться, слишком высоко. Но всё-таки Алмаз отправился к тому месту, и стоило ему туда прибежать, как ветер сдул ключ на землю, и тот звякнул о камни у его ног. Алмаз поднял его, побежал обратно, открыл дверь конюшни и вошёл внутрь. И как вы думаете, что он там увидел?
Через пыльное окошко проникал тусклый свет уличного фонаря. Его было достаточно, чтобы мальчик смог различить, как старый Алмаз и Рубин стоят, подняв головы, и смотрят друг на друга через перегородку между стойлами. В полумраке было видно белое пятно на лбу старого Алмаза, а у Рубина ярко сияли глаза, и казалось, они источают света больше, чем фонарь на улице. Вот что увидел мальчик.
А как вы думаете, что он там услышал?
Он услышал, как лошади друг с другом разговаривали.
Они говорили на странном языке, но каким-то образом мальчик всё понимал и мысленно переводил на человеческий. Сначала послышался голос старого Алмаза; он, по-видимому, ссорился с Рубином.
— Ты только посмотри, какой ты толстый, Рубин! — говорил Алмаз. — И шкура у тебя лоснится. Постыдился бы!
— А что в том плохого? — возражал Рубин. — Подумаешь, толстый! И мне всё равно, блестит моя шкура или нет.
— Что плохого? — воскликнул Алмаз. — Что плохого в том, чтобы съесть весь овёс у нашего бедного хозяина и заставлять его тратить уйму времени, ухаживая за тобой, когда ты работаешь всего шесть часов?! Да что там, какие шесть часов, я слышал, ты тащишься как старая кляча с непомерным грузом! Так про тебя говорят.
— Твой хозяин не мой хозяин, — ответил Рубин. — Я должен делать, как хотел мой хозяин: есть столько, сколько дадут, толстеть и становиться холёным, а ездить не быстрее, чем мне нужно.
— Ну знаешь! Да если бы остальные лошади сейчас не спали — они-то, бедняжки, работают до изнеможения — точно тебе говорю, они бы встали и вытолкали тебя вон из стойла. Ты позоришь наше имя. И ты ещё смеешь говорить, что мой хозяин — не твой хозяин! Вот твоя благодарность за то, что тебя кормят и берегут! Да что бы стало с твоей шкурой, если бы не он!
— Он это делает не ради меня. Будь я его собственной лошадью, он бы и из меня выжимал все соки, как из тебя.
— А я горжусь, что так работаю. И ни за что на свете не согласился бы стать таким толстым, как ты. Ты позор всей конюшни. Посмотри на коня в соседнем стойле. Он куда больше твоего похож на лошадь — кожа да кости. И хозяин не слишком-то его балует. На прошлой неделе обзавёлся новым кнутом. Только этот конь понимает, что ему надо кормить и жену, и детишек, и хозяина-пьяницу в придачу, вот и работает как лошадь. Ему, конечно, жалко пива для хозяина, но больше он для него точно ничего не жалеет.
— Да и мне не жалко, что твой хозяин на мне зарабатывает, — заметил Рубин.
— Зарабатывает! — воскликнул Алмаз. — Да о том, что он с тебя получает, и жалеть-то нечего. Ведь это просто гроши, даром, что ты такой толстый и гладкий.
— Ты мог бы сказать мне спасибо хотя бы за два лишних часа отдыха.
— Я скажу спасибо своему хозяину, а не тебе, ленивец! И ездишь ты, как корова на колесиках, вот что!
— А ты не боишься, что я тебя лягну за такие слова, Алмаз?
— Лягнёшь? Да у тебя ничего не выйдет, даже если попытаешься. Может, ты и поднимешь ногу на полфута, но вот лягнуть — куда тебе! Да ты растянешься на полу прежде, чем успеешь опустить её обратно. Стоит тебе выбросить ногу назад, там она и останется. Лягаться! Ты бы лучше проворней передвигал ногами, когда возишь кеб! А то хозяин столько из-за тебя выслушивает — стыд один! Ни одна приличная лошадь не навлекла бы на хозяина столько сраму. И уж поверь мне, кебмену нравится, когда его ругают, не больше, чем его пассажирам. Только вот, когда ты в оглоблях, у его пассажиров есть веская причина для брани. Да уж. Веская.
— Понимаешь, Алмаз, я боюсь снова захромать.
— Да я теперь не верю, что ты на самом деле хромал.
— Нет, я, правда, хромал.
— Значит, сам виноват. Я же не хромаю. И ни разу не хромал за всю жизнь. Ты не бережешь свои ноги. По ночам никогда им отдыхать не даёшь. Вот и выходит, что ты своей огромной тушей ещё и ночью на них давишь. Даже о собственных ногах не хочешь позаботиться, только ешь да спишь, ешь да спишь. Какая из тебя лошадь!
— Говорю тебе, я хромал.
— Я и не отрицаю, что твоя бабка выглядела опухшей. Только вот не жир ли это был?
— Да говорю же, я неловко наступил на один из тех противных камней, которыми мостят улицы, и вывихнул лодыжку.
— Сказал тоже, лодыжка! Нечего подражать людям. У лошадей нет лодыжек. У них есть только бабки. Если ты не начнёшь нормально поднимать ноги, а будешь спать на ходу, вывихнешь вообще все лодыжки, как ты их называешь, одну за одной. С резвой лошадью таких бед не случается. Уверен, всё было не так страшно, а если страшно, ты сам во всём виноват. И хватит об этом! Я отправляюсь спать. И постараюсь думать о тебе как можно лучше. А ты уж постарайся скакать порезвее и согнать жирок!
Конь уже подогнул было колени, чтобы лечь, как Рубин заговорил вновь совсем другим тоном — так показалось маленькому Алмазу.
— Послушай, Алмаз, не могу я вынести, что честный старый конь вроде тебя так плохо обо мне думает. Открою тебе правду: я сам виноват, что захромал.
— А я что говорю? — ответил его собеседник, наваливаясь на перегородку, чтобы повернуться на бок и как можно удобней устроить ноги в тесном стойле.
— Я нарочно это сделал, Алмаз.
Тут старый конь вскочил, точно гром, просунул рассерженную морду в стойло Рубина и, сверкнув глазами, произнёс:
— Не попадайся на моём пути, ты, никчёмный негодяй, а то я тебя укушу! Нет, ты не лошадь! Зачем ты так поступил?
— Чтобы стать толстым.
— Ах ты бочка жира! Клянусь зубами и хвостом! Так я и знал, что ты ещё и обманщик! Из тебя по-другому правды не вытащить, придётся устроить настоящий допрос. Ты просто недостоин быть лошадью. Зачем тебе понадобилось толстеть?
— Затем, что, растолстев, я смог надолго таким остаться. Ведь я не знаю, когда вернётся хозяин, чтобы взглянуть на меня.
— Так ты ещё и тщеславен, бесстыжее создание! Живодёрня по тебе плачет. Покрасоваться он, видите ли, решил! Молчи лучше, не то я оборву свой повод и достану тебя, со всем твоим красивым жирком!
— Нет, Алмаз. Ты хороший конь. Ты не причинишь мне зла.
— Не причиню? Проверим?
— Нет, ты не сможешь.
— Почему это?
— Потому что я ангел.
— А это ещё что такое?
— Откуда тебе знать!
— Да уж, понятия не имею.
— Я знаю, что ты не знаешь. Невежественный, грубый, простой смертный конь, вроде тебя, и не может знать. Но маленький Алмаз слышит всё, о чём мы тут говорим. Уж он-то знает, что на небесах тоже живут лошади, чтобы ангелам было на ком скакать, а для более важных случаев там живут ещё львы, орлы, буйволы и другие животные. И лошади, на которых скачут ангелы — это лошади-ангелы, иначе ангелы не смогли бы на них скакать. Так вот, я один из них.
— Врёшь ты всё.
— Ты слышал раньше, чтобы лошади говорили неправду?
— Никогда в жизни. Но ты ведь сам признался, что обманул со своей хромотой.
— Я не обманывал. Просто было нужно, чтобы я растолстел, а славный Джозеф, твой хозяин, похудел. Я мог бы притвориться, что охромел, но так не поступит ни одна лошадь, а тем более лошадь-ангел. И тогда, чтобы захромать по-настоящему, мне и пришлось нарочно потянуть лодыжку — у лошадей-ангелов есть лодыжки, потому что на небе не используют лошадиные слова. И это очень больно, уверяю тебя, Алмаз, пусть даже ты не такой добрый, чтобы мне поверить.
