читал, что в неволе мыши живут примерно столько. Но, может, ему даже не придётся прогрызать буфет. Потому что в моей судьбе записано, что я пойду в нашу с папой комнату в общежитии и заберу оттуда Снежка. Ведь если в чьей-то судьбе такое и может быть записано, то только в моей! В судьбе мальчика Алекса.
С того дня, как мама не вернулась, я начал думать, что моё везение, мой ангел-хранитель – это она. Она всё время поблизости, заботится обо мне и охраняет меня. Иногда краем глаза я даже видел какую-то ускользающую тень, чувствовал едва заметное движение.
5. Первая вылазка Грины
Я пошёл за Снежком. Взял с собой пистолет и фонарик. Сумку спрятал в нише, в которой проспал до вечера. Перед уходом я наскоро сложил вокруг сумки невысокую стенку из кирпичей и прикрыл сверху валявшимся тут же куском жести. Это защита от мышей. Хотя я за всё время ещё ни одного мышиного писка здесь не услышал. Наверное, мыши предпочитали жить в подвалах тех домов, где ещё оставались жители. Оно и понятно.
Я долго сомневался насчёт кобуры, но в конце концов решил, что всё-таки буду носить пистолет в ней. Я приспособил её ремни вместо пояса и сверху надел куртку, чтобы снаружи было не видно. Конечно, я бы с удовольствием носил пистолет как папа – под мышкой, но он у меня там не помещался. Перочинным ножом я проре́зал в кармане куртки дыру и теперь мог в любой момент выхватить пистолет прямо из кармана.
Луна взошла и осветила часть улицы. Окна в домах были тёмными. Но вовсе не из-за светомаскировки. Просто уже больше недели на нашей улице никто не жил. Здесь не было ни одного человека, только вещи. Всех выселили и с этой улицы, и из этого района – гетто гимель [4], – где располагалась фабрика, обслуживавшая немецкую армию. Остались только те, кто работал на фабрике. И дети, которых они прятали, – такие как я.
В общежитиях, куда переселили работников фабрики, запретили держать детей. Но не с самого начала – вначале это разрешалось. А потом вдруг сообщили о новом запрете. Поднялся жуткий переполох. Папа хотел отправить меня к своему польскому другу в деревню. Но мама ни за что не хотела со мной расставаться. Она боялась, что я буду далеко, одинокий, заброшенный, никому не нужный. Поэтому было решено, во-первых, устроить укрытие из досок наверху, а во-вторых, сделать бункер под нашей квартирой – его мы строили вместе с Гринами.
Работникам немцы позволили остаться потому что были нужны рабочие руки. По крайней мере, мы все так думали. Папа был в этом уверен. Он сказал, что это логично. Но Барух на это ответил, что в действиях немцев далеко не всегда просматривается логика. Может быть, хозяева верёвочной фабрики и правда хотели, чтобы мы продолжали работать и производить верёвки. Ну или щётки – если кто-то работал на щёточной фабрике. Носки – на фабрике у Миллера, ремни – в сапожных мастерских… Наверняка польский хозяин, приятель Баруха, был в нас заинтересован. Ведь эта фабрика принадлежала ему ещё до войны.
Интересно, зачем немцам нужно было столько верёвок на войне? Как-то раз я спросил у родителей: они тоже думают, как и я, что этими верёвками немцы будут связывать пленных русских? Родители засмеялись. И папа сказал:
– Нет. На этих верёвках они в один прекрасный день повесятся.
Дома́, мимо которых я шёл, были полны вещей, оставшихся с тех пор, когда в брошенных теперь квартирах ещё жили люди. Раньше все удивлялись, почему немцы не приходят сразу же после выселения и не забирают все эти вещи, как они – по слухам – обычно делали в других местах. Это могло быть хорошим знаком. Но могло быть и плохим. Папа один раз сказал, что немцы слишком заняты войной с русскими на Восточном фронте. Это он так пошутил. Барух засмеялся и возразил, что немцы только недавно начали вывозить вещи из гетто бет [5], а сюда придут в самую последнюю очередь. В гетто бет жили богачи. А здесь, на нашей улице, богачей не было, чего с нас начинать? Владельцев роскошной мебели и других излишеств тут было раз-два и обчёлся.
Я вспомнил наши стулья. Очень красивыми я бы их не назвал, но всё-таки мне они казались красивыми. Особенно после того как мы с папой покрасили их в голубой цвет. Интересно, кто будет сидеть на них в Германии? Я ещё раньше как-то спросил у Баруха об этом. А он ответил:
– Да кто бы ни сидел, всё равно насидеться не успеют, их разбомбят подчистую американцы с англичанами.
Мне стало жалко стулья. А ещё больше мне было жалко мои игрушки. Книги-то немцам не нужны. Немцы ведь не смогут ничего прочесть на польском и, наверное, оставят книги в гетто.
Кстати, я ещё толком не объяснил про гетто. Их на самом деле было три. Гетто бет, из которого всех выселили ещё в самом начале. Гетто гимель, то есть наш район при фабриках и мастерских. И ещё гетто алеф, большое и запутанное. Тамошних жителей в какой-то момент начали выселять, но потом перестали. Хотя Барух сказал, что это ненадолго и скоро всё начнётся по новой. В гетто алеф жило очень много людей. Там было много улиц, улочек и проулков. Много подвалов и чердаков. А в бункерах были приготовлены запасы, которых бы хватило на целый год. Там была запасена и вода, и всё это было спрятано глубоко под землёй. Но в гетто алеф было много и доносчиков, будь навеки прокляты их имена. А ещё там было несколько сионистских организаций, в одну из которых вступила моя мама. Кроме того, в гетто алеф жили носильщики и извозчики, и те и другие очень сильные! Папа сказал, что молодёжь объединится с носильщиками и извозчиками и устроит восстание.
– Как в Варшавском гетто [6]. Только, наверное, не такое долгое. Может, всего на пару дней, но всё-таки настоящее восстание.
– А почему они уже сейчас его не устраивают? – спросил Барух.
– Они не могут, пока вокруг столько детей и семей. А может быть, им ещё не хватает оружия. Если уж делать восстание, то так, чтобы нанести немцам действительно ощутимый удар и продержаться хотя бы дня три.
Я шёл по тёмной стороне улицы, куда не падал лунный свет, и старался держаться как можно ближе к стенам. Папа учил меня: «Время от времени останавливайся и слушай. Послушал – посмотри по сторонам. Оглянись назад, посмотри вверх. Опасность может подстерегать где
