угодно, не только впереди». Этому папа учил меня, когда мы выходили ночью после комендантского часа купить хлеба у контрабандистов. Мы возвращались с ним через чёрный ход – так мы называли окно с перепиленными решётками, через которое можно было пробраться в наше общежитие. Папа свистел условным свистом, и Барух отвечал ему изнутри.
Идти вдоль стен, как учил меня папа, было непросто. По всей длине улицы, по обеим её сторонам и особенно возле ворот и подъездов валялись кучи всякого хлама: сломанной мебели и ещё каких-то вещей, которые я не мог разглядеть в темноте. Мне приходилось каждый раз обходить этот хлам, и каждый раз мне казалось, что из кучи на меня смотрит тяжёлым взглядом немец или даже два. Один раз я действительно увидел глаза. Это была кошка. Впервые в жизни я почувствовал, как волосы у меня на голове зашевелились от ужаса. До тех пор я думал, что про шевелящиеся волосы – это просто «фигура речи», изобретение писателей, которые пишут страшные книжки.
Я спустился на проезжую часть и пошёл посередине улицы, хотя так меня было намного легче заметить. Но зато я шёл гораздо быстрее и был гораздо дальше от чудищ, прятавшихся в кучах мусора.
По правде говоря, я не знал, кто страшнее: немцы или чудища с привидениями. Я понимал, что вряд ли бы немцы стали тратить силы и время на то, чтобы прятаться среди этого мусора и выслеживать в темноте меня или кого бы то ни было. Они всегда приходили при свете дня, «после плотного завтрака» – так говорил Барух. Они приходили с многочисленными помощниками, со всякими там полицаями и надзирателями, которые на них работали. Так что на самом деле я всё-таки больше боялся привидений, а не немцев. Хотя, конечно, всё должно было быть ровно наоборот.
В одном из домов хлопнула дверь, как раз когда я проходил мимо. Дверь хлопнула громко. Резкий звук неожиданно разорвал тишину, так что сначала я даже подумал, что кто-то там внутри выстрелил из пистолета. Но уже через несколько секунд я услышал скрип, а потом опять резкий хлопок. Незапертая дверь то открывалась, то с силой захлопывалась от сквозняка.
По дороге к дому, то есть к тому зданию, где располагалось общежитие работников фабрики, я не раз и не два замирал на месте, испугавшись неожиданных звуков: скрипа, скрежета, стука захлопнувшейся двери или оконной рамы. Пару раз я возвращался с середины улицы на тротуар, поближе к стенам, и из ворот прямо на меня вдруг бесшумно выплывало облачко белых перьев не то из разорвавшейся подушки, не то из пухового одеяла – как какой-то зловещий призрак. Я разговаривал сам с собой и объяснял себе, что в дневное время всё это ни капельки меня не напугало бы. Но получалось как-то неубедительно.
Кроме мебели и всякого домашнего скарба, на улице валялись чемоданы, брошенные выселенными жильцами из-за того, что были слишком тяжёлыми. Все они были раскрыты нараспашку. Может быть, хозяева чемоданов в последнюю минуту спешно доставали из них какую-нибудь особо дорогую вещь. А может быть, чемоданами уже успели заняться мародёры.
В конце пути я совсем перестал думать и останавливаться. Я просто бежал – в одних носках, держа ботинки в руке. Дорогу я знал отлично. Ворота, разумеется, были на замке. Я пошёл в обход. Вскарабкался на какие-то ящики, дотянулся до окна и надавил на перепиленный прут решётки. Он скрипнул и отошёл в сторону, как всегда. Я подтянулся, пролез в окно и спрыгнул вниз. Вышел во двор, в тишине пересёк его и вошёл в другую дверь. В общежитии не было ни души. Но мне показалось, что я услышал какой-то шорох. Какой-то даже скрип, как будто с крыши. Может быть, там кто-то ещё прячется? Что стало с Гринами, нашими сообщниками по строительству бункера? Может быть, они до сих пор здесь? Я поднялся наверх в нашу квартиру. Дверь была открыта настежь. Я буквально влетел внутрь, как если бы там меня ждал папа. Но, конечно же, папы там не было. Ведь он должен прийти к разрушенному дому, дому № 78. Но тут я услышал попискивание Снежка. Жаль, что Снежок такой маленький, что его даже нельзя обнять. Я свистнул, и он сразу прибежал. Готов поспорить, что он очень обрадовался, когда я поднял его с пола и посадил к себе в карман куртки.
Эх, надо было оставить папе какой-нибудь знак в тех развалинах, где я прятался. Я заторопился обратно, и тут мне пришло в голову, что я могу взять отсюда необходимые вещи. Например, мои подушку и одеяло. И еду тоже нужно взять. Я подошёл к кухонному буфету, но он был абсолютно пуст. Кто-то забрал всю нашу еду. Я разозлился. Этот кто-то, возможно, до сих пор прячется здесь. И он решил, что мы с папой больше сюда не вернёмся. У нас был небольшой запас съестного в укрытии на чердаке. Я полез на чердак. Там тоже было пусто. Кто-то уже побывал там и всё забрал. Кто-то, кто знал об укрытии. Может быть, это папа? Мы очень хорошо всё замаскировали, найти укрытие было нелегко. Кроме нас с папой только Грины знали о нём. Как и о бункере. Я вернулся в квартиру и пошёл в туалет. Попытался сдвинуть унитаз в сторону. Как папа. Это то, что он делал, когда нам нужно было спуститься в бункер. Но унитаз не двигался. Что-то держало его на месте, как будто люк был заперт изнутри. Я потянул унитаз со всей силы. Бесполезно. Тогда я постучал в пол и позвал шёпотом: «Пан Грин! Пани Грин! Ципора, Авраам, Йоси!»
Ответа не было. Тут я вспомнил про секретный стук. Я постучал один раз. Потом два. Мне не отвечали. Тогда я начал колотить в пол изо всех сил и кричать: «Пан Грин!»
Они тут же открыли и накинулись на меня с нескрываемой злобой:
– Ты что разорался?! Хочешь, чтобы все немцы сюда сбежались? Все доносчики? Идиот!
Это было обидно. Я спустился в бункер. Они снова заперли люк. Папы внизу не было. Они не имеют права так меня называть. Когда взрослый так говорит – это тебе не детские обзывательства. Это действительно очень обидно. К тому же они сами виноваты.
– А чего вы не отвечаете? – с вызовом ответил я.
– Какой хам! Мы сразу же тебе ответили, – сказал папаша Грин и замахнулся на меня. Я отскочил.
– Митек, прекрати, – сказала Грину его жена. – Садись вот тут, Алекс. Где твой папа?
– Его забрали со второй группой, – сказал я.
– Так ты один вернулся?
– Я не
