сошлись».
Нынче над Чекаловыми нависла беда. Елена Ивановна хворала. Приходилось поневоле распроститься с фабрикой.
Единственным кормильцем оставался отец. Вся надежда была на подраставшего сына.
Николая Чекалова мальчишки из заводского поселка дразнили «Колей Тихим». Он не озорничал, любил книги, дружил с девчонками. Другого за такие качества давно бы на смех подняли, а то и «фонарей» понавесили. Но Коля умел постоять за себя. Он был сильный, с крепкими, ухватистыми руками. «Рабочая косточка», — говорил о нем отец.
Из всех своих сверстников Николай не мог одолеть только Ванюшку Вишнякова, сына заводского столяра. Маленький Ванюшка, словно бычок, стоял на широко расставленных ногах, с места его не сдвинешь. А он еще подзадоривает:
— Ну, давай. Ну, ударь!
Мальчишки, обступившие их, хохочут, подталкивают друг к другу.
— Задай ему, Чекаленок! — кричат одни.
— Двинь его покрепче, Иван! — требуют другие.
Но обоим скоро надоедает эта потеха. Они вместе удирают в лес, искать птичьи гнезда…
Николай учился в шлиссельбургской приходской школе. С первого года он считался лучшим учеником. Он помогал Зосе и даже Мусе, хотя та была классом старше.
В школу ходили почти всегда вместе, втроем или вчетвером, если с ними увязывался и Ванюшка Вишняков.
В предутренних сумерках на Неве было страшно. С Ладоги студеными порывами дул ветер. Протоптанные тропы на льду заметало. Того и гляди, в промоину оступишься.
Зося и Муся держались за Николая. Он был одет хуже их. Прятал за пазуху замерзшие до синевы пальцы. На берегу оттирали друг другу побелевшие носы. Кидались снегом.
Переходя Неву, Чекаленок, чтобы не сбиться с дороги, обычно смотрел на тускло светившиеся слева едва различимые огни Шлиссельбургской крепости.
Сама крепость проступала мрачной громадой, темней ночи. Своим таинственным видом она будила мысль.
Сначала с нею связывались ребяческие представления о проклятом острове, о древнем замке. Каменные высокие стены с бойницами. Жутковатая дымка неизвестности…
С годами Николай понял, что на острове за гранитными стенами томятся смелые и необыкновенные люди.
Однажды он даже видел их. Серую толпу арестантов в суконных армяках пригнали на пристань разбирать обветшавший барак. Они шли, волоча кандалы. Но работали умело и ловко, даже пересмеивались. Ребятишкам через штыки конвойных перебрасывали фигурки, куклы и крестики, слепленные из глины или хлебного мякиша. Одну такую фигурку Коля поднял. Но солдат выхватил ее, разломал и бросил на дорогу.
В заводском поселке мальчуган рассказал, что видел людей оттуда, с острова.
Старый слесарь Игнат Савельич, живший в баньке, переделанной в хату, объяснил ему:
— Ты повстречал уголовных каторжных. А есть еще каторжные особой стати — политические. Тех не увидишь. Их с острова не отпускают.
На уроке в школе Чекалов спросил учителя, кто такие «политические» и за что их держат в крепости?
Учитель не ответил. Но в тот же день директор школы вызвал Николая и сказал ему, быстрыми пальцами застегивая блестящие пуговицы мундира:
— Не всякий вопрос, который взбредет в голову, задавай. Твое счастье, что учишься отменно…
Старик слесарь, узнав о случившемся, хохотнул в прокуренные сивые усы:
— Не там, где надо, спрашиваешь, сопляк…
За последние годы Николай сильно вырос. Вытянулся, а в плечах шире не стал. У него появились новые, нешкольные товарищи. И книги он читал другие, каких в классе не видывали. Пора было и в люди выходить.
Весной Николай заканчивал школу.
Уездный попечитель народных училищ, барон Медэм, велел ему прийти в свое щегловское имение.
Для воспитанников шлиссельбургской школы имелось одно бесплатное место в учительской семинарии. Это место могло быть отдано только лучшему и самому благонадежному ученику.
Разговор с Медэмом решал все будущее Николая.
В Щеглове Чекалов бывал и прежде. Заводские мальчишки и девчонки носили туда ягоды, грибы.
Никогда еще Николай не приближался к мызе Медэм с таким волнением, как сейчас. Белый двухэтажный особняк стоял на холме, в большом парке. Его вековые ясени и клены виднелись издали.
По пути к особняку надо было еще пройти коровники, огромные помещения, сложенные из рваного камня.
Хозяйство Медэма считалось образцовым во всей Петербургской губернии. Здесь был выращен не только превосходный молочный скот, но и построены обширные службы с водопроводом, с бетонными стоками. В оранжереях выводились редкостные растения.
Занималась хозяйством баронесса, крупная женщина с властным голосом. Она сама чертила и рассчитывала проекты будущих построек, выбирала коров на племя, выписывала семена и цветочные луковицы из Голландии. С ребятишками, приносившими свой лесной сбор, долго и сердито торговалась.
Барон был честолюбив. Постоянно вел тяжбу со своим богатейшим соседом Всеволожским. В Шлиссельбургском уезде исполнял должности то предводителя дворянства, то воинского начальника, то попечителя училищ…
Чекалов миновал каменные столбы у входа в парк и объяснил сторожу, что его вызвал сам господин барон. Николай прошел по берегу круглого пруда, полюбовался заповедным дубом. Этот дуб был так огромен и стар, что раскололся надвое; стальные обручи, охватывавшие ствол, глубоко въелись в кору.
В особняке к Чекалову выбежала тоненькая черненькая девочка, баронская приемная дочка, хромуша Лизонька.
— К папа́? — спросила она. — Подождите здесь.
И заколыхалась, припадая на короткую ножку.
Барон вышел, подвинул к себе кресло, сел. Он курил и смотрел на пришедшего, ничего не говоря.
Николай держал в руках шапку. Он чувствовал, что, против воли, робеет, и сердился на себя за это.
— Итак, ты желаешь стать учителем? — наконец спросил барон; у него был приятный, мягко раскатывающийся голос. — Но понимаешь ли ты, что означает сие звание?
Медэм говорил о том, как велика разница между приходским школьником, слесарским сыном Колькой Чекаловым и семинаристом, а затем и учителем «господином Чекаловым».
— Ты навсегда покидаешь свою среду, ты поднимешься над нею, ты будешь учить.
Коля подумал: сейчас барон непременно повторит слова Мусиной матери насчет «мастеровщины». Нет, он не сказал этих слов.
— Можешь идти, мое решение тебе сообщат, — сказал Медэм.
Будущему семинаристу казалось, что его исхлестали. Окрик сторожа у ворот, отдаляющий взгляд хромуши, баронское разглядывание и это «ты, ты, ты» — хлоп, хлоп, хлоп по щекам!
Только сейчас Николай заметил, что не идет, а бежит по дороге от мызы к заводскому поселку. Скорее домой, к своим! Хорошо бы еще сегодня выбраться на озеро.
────
Ладогу Николай Чекалов любил с детства. Здесь он топил свои ребяческие горести. И черпал первые радости.
С отцом или молодыми заводскими рабочими он в субботний вечер отправлялся на рыбалку. Перед тем помогал смолить лодку, разбирать осыпанные чешуей сети.
У него были приятели среди пароходных кочегаров и матросов. Почти каждое лето он плавал с ними
