- Хватит с тебя.
- Еще хочу, - проныл Одик.
- А Оля? Она ведь не ела еще.
- Да пусть лопает, - разрешила сестра, - а то умрет от истощения и не увидит моря… Жвачный!
- Так много есть вредно, - сказала мама.
- Так ведь все равно испортится, - вмешался в разговор отец. - Одик растет, ему надо побольше есть.
Одик уже протянул руку к Олиной куриной ножке, но мама схватила ее и вместе с другой снедью завернула в прозрачную хрустящую бумагу.
- Я считаю, что на нашу семью хватит одного толстяка, - сухо сказала она и придвинула Одику стакан. - Пей.
Одик с преувеличенным сожалением вздохнул, стал большими глотками пить полуостывший чай и захрустел печеньем.
- Он не сладкий… Попроси еще сахару. И печенье кончается.
- Одик, в нем четыре куска, - сказала мама, - это более чем достаточно.
Отец сидел рядом, без пиджака, в ярко-синей трикотажной безрукавке, с сонливыми глазами. Он улыбался Одику и поглаживал свой тугой, как бочонок, живот.
- Я хочу еще, - сказал Одик, - я не напился.
- Верблюд! - по-змеиному прошипела Оля. - Хочешь на всю неделю напиться!
- Хоть бы до обеда дотерпеть… - заявил Одик. - Печет как!..
- Ну хватит, мне надоели твои разговоры о еде, - сказала мама. Какая же ты зануда и чревоугодник!
- Удав! - процедила Оля. - Пузырь!
- Замолчи, - сказала ей мама - то-то, и ее одернула! - и повернулась к Одику: - Займись чем-нибудь.
- Чем?
- Если нечем, то смотри, как я вяжу. - Мама вынула из сумки клубки толстых ниток и спицы.
- Вот еще! - хмыкнул Одик. - Очень мне это интересно… Что я, девчонка, что ли?
Тут уж Оля не растерялась.
- Тебе далеко до девчонки! - пискнула она и негодующе передернула плечиком - ну точь-в-точь как мама. - И разве тебя, кроме собственной утробы, что-нибудь интересует?
Одика слегка заело.
- Много ты знаешь! Заткнулась бы.
- И зачем ты едешь на юг? - не унималась сестра. - С тоски ведь помрешь там.
- Это почему же?
- Как будешь там жить без Игорька и Михи? Их бы с собой прихватил… Было бы кем командовать!
- Стоп, - сказал Одик. - Отдохни… Тебе вредно так долго злиться.
До сих пор не мог он понять до конца, почему сестра терпеть его не может. Наверно, потому, что завидует его силе и здоровью. Откуда же у нее может быть доброта?
Про Игорька вспомнила, про Миху! Ну и что с того, что они на три года моложе его? Зато у него с ними, как говорится, полный контакт. Его слово для них закон. Вместе катают снежные бабы и пускают с верхнего этажа их дома бумажных голубей. Потом Одик приводит их к себе и начинает играть в шашки - сам же научил - и, конечно, быстро обыгрывает их, большеротого грустного Игорька и Миху - карапузика с удивленно вытаращенными глазищами. Они-то его ценят: хохочут от его острот, слушают не моргнув глазом разные истории, и всему верят, и повсюду бегают за ним. А с мальчишками из своего класса у него не очень ладится: дерутся, не дают списывать, перемигиваются за его спиной и дразнят Бубликом. А почему? Потому ли, что лицо у него румяное и круглое, как бублик? Или еще почему? И разве это плохо, что он Бублик?
Отец сладко зевнул, достал из чемодана колоду карт и стал бродить из купе в купе. Одик не слышал его голоса, но знал - уж тут ошибиться невозможно! - искал любителей преферанса. Скоро он вернулся, сел и стал обмахиваться сложенной "Вечеркой". По его крутому, с залысинами лбу и тугим красным щекам непрерывно катился пот.
- Что за народ подобрался! Хоть бы один в преферанс играл - бездарный вагон!
- Дома не надоело? - спросила мама. - Зачем брала "Мертвую зыбь"? Ведь по знакомству дали в библиотеке на весь отпуск.
- Ох и пекло же! - простонал отец и полез на верхнюю полку.
Мама, поджав ноги, без туфель, устроилась внизу и вязала Одику зеленый свитер.
Сверху донеслось густое сопение - заснул отец.
Обедали они в Харькове - хлебали горячий украинский борщ прямо на платформе под навесом и жевали малосъедобный шницель с тушеной капустой. Зато южнее этого города с продовольствием было куда лучше: отец рыскал по пристанционным рынкам и приносил то круги творога с оттиском марли, то пучки редиски и холодные моченые яблоки, а в одном месте - кажется, это был Мелитополь - принес что-то завернутое в промасленную бумагу - все семейство наблюдало из окна за его продовольственными экспедициями; Одику с Олей мама строго-настрого приказала из поезда не выходить. В бумаге оказался свежеизжаренный цыпленок. Узнав, что отец отвалил за него, не торгуясь, целых три рубля, мама вздохнула:
- Боже мой, Леня, какой ты неумелый, какой неприспособленный! Ведь нас четверо, и нам еще месяц жить у моря и брать обратные билеты…
- Сдаюсь! - Отец дурашливо поднял руки. - До самого Скалистого буду голодать, даже на газировку не потрачусь… Клянусь!.. - По его лбу еще обильней бежал пот. - Ох и жжет, как на сковородке!
Одик хохотнул, а мама посуровела.
- Не видела людей легкомысленней тебя… Надо же было поехать именно сейчас… Ведь говорила же… Если ты здоров и толстокож, то не все же такие…
Конечно, она имела в виду Олю, потому что и в Москве запрещала ей долго бегать на солнце.
- У моря жара переносится легче, - сказал отец. - И потом, сама понимаешь, нельзя упускать возможность - кто бы дал нам еще такое письмо? Я думаю, Карпов не сможет отказать…
- Наивный! - Мама стала распутывать мохнатую зеленую нитку. - А если он возьмет с нас не столько, сколько говорил Гена, а заломит? Сможем мы у него поселиться? Да и кто мы ему такие?
У Одика снова разгорелся жгучий интерес к тому письму, к конверту с синими ирисами, которым снабдил их в день отъезда сосед по квартире, дядя Гена. Он только что вернулся из отпуска, темно-коричневый, как орех, пополневший, весь какой-то лоснящийся от радости и впечатлений, и сказал, что жил у самого моря, в замечательных условиях, у Карпова, веселого и умного человека, директора местного дома отдыха, что может рекомендовать и их ему. Заодно они отвезут ему купленную по его просьбе головку для электробритвы "Москва" и несколько запасных лампочек для карманного фонарика. Отец с мамой обрадовались, и дядя Гена всю неделю бегал по магазинам, искал подарки и через какого-то знакомого, переплатив три рубля, достал югославскую нейлоновую сорочку, а потом несколько раз переписывал из-за помарок письмо - неловко было посылать грязное. Конверт он не заклеил, и у Одика так и чесались пальцы вынуть письмо. Но брать без спроса он побаивался, а просить не хотел. Одик только узнал, что жить им предстоит в городке Скалистом - ух, наверно, и скал там наворочено! - на Тенистой улице, дом номер 5, - вот где, должно быть, тенища! Потом, когда Оля на минуту вышла и в комнате никого не оказалось - была не была! - Одик кинулся к раскрытому чемодану, в который все было в беспорядке набросано: термос, мамин купальник, крем для загара, мотки ниток, - вынул из кармашка на внутренней стороне крышки чемодана письмо и принялся в лихорадке читать: "Глубокоуважаемый Георгий Ник…" За дверью послышался стук Олиных сандалий, и она едва не застала его на месте преступления - чуть успел сунуть конверт в кармашек. "Глубокоуважаемый…" - так, пожалуй, можно обратиться к одному морю", - вдруг вспомнил Одик и засмеялся.
- Ты чего? - спросила мама.
- Так… А море там очень глубокое?
- Тебе хватит, чтобы утонуть! - съязвила Оля.
- Заткнись. Вот научусь плавать - буду ловить тебя за ноги, пока не пущу ко дну.
- И неостроумно! Такой большой и толстый, а плаваешь как молоток. И не научишься без помощи Игорька.
- Зато ты способная - дальше некуда! - крикнул Одик. - Ты…
Мама оторвалась от ниток и так посмотрела на него, что Одик осекся и смягчился:
- Научусь… Вода в море соленая, плотная и лучше держит.
- Тебя удержит? Тебя ничто не удержит!
- Удержит. Научусь.
Оля иронически поджала губки:
- Попробуй!
Пейзаж за окном меж тем изменился: кончились леса, исчезли холмы с известковыми карьерами и огромные островерхие темно-бурые терриконы возле шахт - отвалы ненужной породы. Промелькнули длиннющие украинские станицы с белыми мазанками, с утками и гусями на прудах, с садами, в которых уже наливались яблоки, темнели вишни и сливы. Степь была гладкая, как стол, с белыми пятнами солончаков, с худыми и тощими, точно воды им давали по чайной ложке в день, пирамидальными тополями. И становилось все жарче, все суше и томительней…
Отец редко смотрел в окно - он уже ездил по этой дороге - и больше спал.
Глава 2
ПИСЬМО С СИНИМИ ИРИСАМИ НА КОНВЕРТЕ
Впереди показался большой южный город. Мама стала расталкивать отца и в панике укладываться. Отец тер заспанные глаза, а мама еще раз напомнила ему, чтоб переложил письмо из чемодана в пиджак, и, когда он сделал это, для верности переспросила, не сунул ли он его мимо кармана. Как будто все их благополучие, вся их жизнь у моря теперь зависели от этого письма с синими ирисами на конверте!
