– Господин Том, мы могим брать его домой и продавать. Долго мы будем ехать?
– Смотря по тому, какой дорогой полетим.
– Ну вот, дома вож песка стоит четверть доллара, а у нас вожов двадцать, правда? Сколько нам давают жа все?
– Пять долларов.
– Право, господин Том, повежем его домой сейчас! Ведь это больше полтора доллара на брата, правда?
– Да.
– Ну ражве можно легче жарабатывать деньги! Он сам нам насыпался, мы и не работали ничего. Повежем сейчас, господин Том.
Но Том раздумывал и рассчитывал что-то и так занялся этим, что не слыхал его. Немного погодя он сказал:
– Пять долларов – это пустое! Вот что: этот песок стоит… стоит… словом, он стоит целую уйму денег.
– Как так, господин Том? Скажывайте, пожалуйста, скажывайте!
– А вот как: лишь только узнают, что это настоящий песок из настоящей пустыни Сахары, все непременно заберут себе в голову раздобыть его хоть немножко, чтобы хранить в скляночке с ярлыком как редкость. Нам стоит только пустить его в продажу по десяти центов, склянку, и он разойдется по всем Соединенным Штатам. Мы выручим не меньше десяти тысяч долларов за тот песок, что у нас в лодке.
Мы с Джимом одурели от радости и подняли неистовый визг, а Том говорит:
– А там мы можем вернуться и опять набрать песка, потом опять вернуться, и опять, и опять, пока не перевезем домой и не распродадим всю эту пустыню; и никто у нас не перебьет ее, потому что это наша привилегия.
– Боже милостивый! – говорю я. – Да ведь мы будем богаты, как Креозот, правда, Том?
– Да, то есть, как Крез, ты хочешь сказать. Да, дервиш, который искал сокровища в этом холмике, не знал, что прошел тысячу миль по настоящим сокровищам. Он был более слеп, чем ослепленный им погонщик.
– Господин Том, а сколько мы получаем жа все?
– Ну, я еще и сам не знаю. Надо сделать расчет, а это не так-то просто, ведь тут более четырех миллионов квадратных миль песка, по десяти центов за склянку.
Джим был в страшном азарте, но вдруг остыл, покачал головой и говорит:
– Господин Том, нам нельжя доставать столько склянок – никакой король столько не имеет. Мы лучше не берем всю пустыню – склянок не будет хватать.
Том тоже как-то нахмурился; я думал, из-за склянок, но оказалось не то. Он о чем-то раздумывал и становился все мрачнее и мрачнее, а потом и говорит:
– Ничего не выйдет, ребята, надо бросить это дело.
– Почему, Том?
– Из-за таможенных пошлин.
Я не мог ничего понять, так же, как и Джим. Тогда он объяснил.
– Видишь ли, когда ты приезжаешь за границу, – то есть на край какой-нибудь страны, понимаешь, – то попадаешь в таможню и тут приходят чиновники и роются в твоих вещах, и берут с тебя большой налог, который называется таможенной пошлиной; если же ты не можешь уплатить таможенной пошлины, то у тебя отберут твой песок. Это называется конфискацией, но имя никого не обманывает, потому что это простой грабеж, и больше ничего. Так вот, если мы попробуем везти этот песок домой по той дороге, которую мы себе наметили, нам придется перелезать столько загородок, что мы из сил выбьемся. Граница за границей – Египет, Аравия, Индостан и так далее – и везде с нас будут драть пошлину; стало быть, сами видите, нам нельзя возвращаться этим путем.
– Послушай, Том, – говорю я, – но ведь мы же можем перелететь через их границы; как они ухитрятся нас остановить?
Он грустно посмотрел на меня и говорит очень строго:
– Гек Финн, ты думаешь, это будет честно?
Терпеть не могу, когда так перебивают. Я ничего не сказал, а он продолжал:
– Да и другая дорога не лучше. Если мы вернемся тем же путем, каким прилетели сюда, то попадем в нью-йоркскую таможню, а к такому грузу, как наш, она отнесется хуже всех остальных, вместе взятых.
– Почему же?
– А потому, что сахарский песок нельзя производить в Америке, это само собою понятно, а пошлина с таких вещей, которые там нельзя производить, составляет тысячу четыреста процентов их стоимости, если их привозят оттуда, где их можно производить.
– В этом нет смысла, Том Сойер.
– А кто же говорит, что есть? Что ты накидываешься на меня, Гек Финн? Подожди, пока я скажу, что в такой-то вещи есть смысл, да тогда и упрекай меня за то, что я это сказал.
– Хорошо; считай, что я плачу, рыдаю и раскаиваюсь. Валяй дальше.
Тут вмешался Джим:
– Господин Том, они будут вжять пошлину жа все, что мы привежем в Америке, и не делывают ражличия?
– Да, берут за все.
– Господин Том, ведь благословение Божие дороже всего на свете?
– Да, конечно.
– А проповедник вставает на кафедру и приживает его на народ?
– Да.
– А откуда оно происходит?
– С неба.
– Да, сэр, вы правду скажали! Это верно – оно приходит с неба, а это чужая страна. Как же накладывают они пошлину на Божие благословение?
– Нет, не накладывают.
– Конечно, не накладывают; жначит, вы ошибались, господин Том. Они не станут накладывать пошлину на такую ненужную вещь, как песок, беж которого всяко можно обходиться, когда не наложили ее на самую лучшую вещь, без которой никто не может жить.
Том Сойер был огорошен; он видел, что Джим припер его к стене. Он попытался вывернуться, говоря, что правительство забыло поместить Божие благословение в таможенный тариф, но что оно вспомнит о нем к ближайшей сессии конгресса и обложит его пошлиной; однако он сознавал, что это жалкая увертка. Сам же он сказал, что все иностранное было обложено пошлиной, значит, было бы непоследовательно не обложить и этого предмета; а последовательность – первое правило политики. Вот он и уперся на том, что они сделали это ненамеренно и, наверное, исправят свое упущение, прежде чем люди заметят его и станут над ними смеяться.
Но я не интересовался больше этими вещами, раз оказывалось, что мы не можем провезти песок. Это меня совсем расстроило, так же как и Джима. Том пытался развеселить нас, говоря, что придумает какую-нибудь другую спекуляцию, не хуже этой, а может быть, и получше, но это ничему не помогало, и мы не верили, что может быть другая такая. Очень это было тяжело; минуту тому назад мы были такими богачами, и могли купить целую страну, и устроить в ней королевство, и стать знаменитыми и счастливыми, а теперь мы опять были бедными и ничтожными и песок остался у нас в руках. Этот песок казался таким красивым, не хуже золота и бриллиантов, и на ощупь был такой мягкий, бархатный и нежный; а теперь я не мог видеть его – мне было тошно смотреть на него, и я знал, что не буду чувствовать себя спокойно, пока мы не отделаемся от него и он перестанет напоминать мне о том, как мы высоко поднялись и как низко упали. И другие чувствовали то же самое, что я. Я знаю это, потому что они сразу развеселились, когда я сказал:
– Выбросим этот песок за борт.
Ну, знаете, это была работа, и нелегкая работа; поэтому Том разделил ее между нами по справедливости, сообразно силе каждого, он сказал, что я и он выбросим по одной пятой, а Джим три пятых. Джим остался не совсем доволен этим решением. Он сказал:
– Правда, я самый ждоровый, и я согласен, что мне следовает вжять больше, но вы уж очень налегаете на старого Джима, господин Том, ражве не правда?
– Не думаю, Джим, а впрочем, попробуй разделить сам, а там посмотрим.
Джим решил, что будет вполне справедливо, если я и Том выбросим по одной десятой. Том повернулся к нему спиной и отошел и улыбнулся такой улыбкой, которая растянулась на всю Сахару до Атлантического берега. Затем он опять повернулся и сказал, что это дележ довольно правильный и что он согласен, если Джим согласен. Джим сказал «да».
Тогда Том отмерил две десятых песка на нашу долю, а остальное предоставил Джиму, и Джим был в большом удивлении, увидев, какая громадная разница оказалась между нашей и его долей, и сказал, что он очень рад, что вовремя спохватился и заставил изменить первое условие; потому что, говорил он, и теперь на его долю досталось гораздо больше песка, чем удовольствия.
Тогда мы принялись за работу. Работать было тяжело и жарко; так жарко, что мы поднялись повыше, туда, где прохладно, иначе не выдержали бы. Мы с Томом работали по очереди: пока один выбрасывал песок, другой отдыхал; но смешить бедного старого Джима было некому, и он так потел, что наполнил испарениями всю эту часть Африки. Мы так хохотали, что не могли работать как следует, а Джим сердился и спрашивал, чего нас разбирает, и нам приходилось придумывать разные объяснения, довольно нелепые, но и те годились, так как Джим ни о чем не догадывался. Под конец мы совсем изнемогли, но не от работы, а от смеха. Джим тоже изнемог, но от работы; тогда мы сменили его, и он не знал как благодарить нас, и сел отдохнуть, и отирал пот, и кряхтел, и отдувался, и говорил, что мы очень добры к бедному старому негру, и что он никогда не забудет этого. Он был всегда самый благодарный негр, которого я когда-либо знал, признательный за всякую малость. Он только снаружи был негр, а внутри такой же белый, как мы с вами.
