Будет держать при себе навроде комнатной собачки, пока будешь полезен. А как перестанешь радовать — сам в острог отправишься, но уже не как гость, а как узник.
— Да знаю я, — буркнул Лис, с интересом глядя, как мать чинит оберег, прошивая его новыми крепкими нитями. Ух, и ловко! — А что мне, по-твоему, оставалось делать? Он же по-хорошему пришёл — мириться.
— Отныне запрещаю тебе с ним разговаривать! — Василиса в сердцах стукнула кулаком так, что на столешнице подпрыгнули разложенные иголки, нитки и кусочки бересты.
Лис привстал, наклонился к ней через стол и тихо, но твёрдо произнёс:
— Ты не можешь мне ничего запретить, мам. Я уже не ребёнок. Если я своим умом жить не научусь — грош мне цена. Или до седых волос предлагаешь за твою юбку прятаться?
Василиса сразу же остыла, опустила очи долу и упавшим голосом молвила:
— Боюсь я за тебя, сынок. Очень боюсь…
И Лис решил покамест не рассказывать ей про то, как побывал на острове Буяне и узнал про Кощееву смерть. Хватит с неё и нежданной Лютомиловой милости.
— Я, между прочим, для тебя стараюсь, — заговорил он уже более тепло, но не менее рьяно. — Слыхала, небось? Весьмира твоего споймали. Хочу добраться до него, в глаза взглянуть, разузнать, чего хочет чародей. Не верю я, чтобы они да с богатырём на пару так глупо в Кощееву ловушку угодили. Наверняка это был какой-то хитрый план. А значит, надобно узнать, как всё обстоит на самом деле. Вдруг нам представится возможность бежать?
Василиса ласково потрепала его по волосам.
— Ох, горюшко моё… порой я думаю, что зря тебе всё это рассказала. Видишь, против отца настроила.
— Я его не люблю, — насупился Лис. — И никогда не любил. Сама же говорила, даже когда он меня в детстве на руки брал, я плакать начинал.
— И когда ты у меня успел вырасти? — Василиса вздохнула. — Ладно, сделаем так: я приготовлю Весьмиру передачку. Ты такие глаза-то большие не делай — разумеется, она зачарованная будет. Хлеба кусок в тряпице кинешь ему под дверь, коли неподалеку окажешься. Чародей поймёт, что дальше делать.
— А что? Расскажи мне! — Лис ухватил её за запястье. Любопытство разгорелось в груди таким жаром, что он даже мёрзнуть перестал. Жаль, что ненадолго…
— Нет, — Василиса упрямо поджала губы. — Коли не будешь знать, не сможешь и тайну выдать. А то я не знаю, как тут умеют вытягивать правду из тех, кто сам говорить не желает. А так — ничего особенного, подумают, просто пожалел узника, хлебцем угостил. За маленькое милосердие в темницу не бросят, а разве что плетей дадут, ежели вообще заметят. Но ты уж постарайся сделать так, чтобы не заметили.
— Угу, — Лис спрятал свёрток за пазуху. — Мам, а оберег теперь будет хорошо работать? Лютомил больше не зачарует меня?
— Не знаю, — покачала головой Василиса. — Премного выросла его сила. Может статься, что не сдюжу я с ним совладать. А ты что же? Сам ничего путного не придумал? Ты же у меня чародей, каких поискать.
Она притянула сына к себе, дунула в волосы и чмокнула в макушку. Вроде бы простой, ничего не значащий жест, а Лису вдруг показалось, что он горы свернуть может, если постарается, почувствовал в себе пробуждающуюся силу. Та будто бы дремала внутри тихонько, а теперь вдруг вскипела, как варево в котле, — только успевай вычёрпывать.
Немногие знали, что именно в этом и заключалось тайное умение Василисы как чародейки — подарить веру в собственные силы, помочь воспрянуть духом в трудный час, подтолкнуть к решению. Кощей, конечно, знал. Поэтому перед важными битвами всегда к опальной жене в гости захаживал. Может, потому и не убил её, не отправил гнить в подземелья вместе с Марьяной — почуял редкий дар и позволил развить его.
— Я справлюсь, мам!
Лис это не в утешение сказал. Сейчас ему и впрямь казалось, что он совладает с чем угодно. А в голове, словно мошки в погожий день, роились идеи.
Ему вдруг подумалось: а зачем вообще привязывать свою жизненную силу к одному предмету? Ледяное сердце — это, конечно, красиво, но (да простит его отец) крайне несподручно. Лис уже понимал принцип, по которому работало Кощеево заклятие, и теперь его одолевала мысль: а что, если можно было бы помещать тепло души в разные предметы по собственному выбору? Цену, конечно, в любом случае заплатить придётся — в великом чародействе без этого никак. Но цена его не пугала. Гораздо больше будоражило разум то, что можно было бы стать одновременно и бессмертным, и смертным. Оп — и переместил жизнь, скажем… да хоть в тот оберег, что матушка сделала. А захотел — оп — и забрал обратно. Нужно только отсечь несколько ниточек, которыми душа к телу привязана. И живи себе — не горюй, ни один ворог не догадается! Кощееву-то смерть хоть и трудно, а всё-таки можно найти: добраться до острова Буяна, открыть ларец, не порезавшись, не упустить зайца, подстрелить утицу и ка-а-ак хватить ледяное сердце с размаху о камни… От этой мысли Лису стало не по себе: хоть и не жаловал он Кощея, но разве смог бы вот так лишить его жизни?
Память подбрасывала — словно полешки в костёр — те редкие моменты, когда навий князь всё-таки был ему хорошим отцом. Как почти ласково потрепал по волосам после первого успешного заклятия, подул на обожжённые детские пальчики и с потаённой гордостью молвил: «Учись, сын». Как одобрительно хмыкнул, когда Лис впервые пропел колдовскую песню и огнепёска, миг назад пытавшаяся цапнуть его за босую ногу, застыла, словно окаменев. Как бросил ему платок, когда Лис ревел, баюкая сломанную после падения с дерева руку, и строго напутствовал:
«Мужчины нашего рода не плачут»…
Да, в отношениях отца и сына было много горечи и непонимания, но было и другое — Лис только теперь осознал, как страстно всё это время желал заслужить Кощеево одобрение. И как боялся, что, получив его, вконец расстроит мать.
— Нет, не будет
