Каев открыл глаза. Он лежал у шоссе в глубоком снегу. Было темно. Столпившиеся над ним звёздочки на небе улыбались ему бриллиантовыми глазками.
"Бог и есть Любовь. И Он везде. Любовь – совершенство. Совершенство – это Гармония. И только это есть смысл жизни. Раз она вечна."
Кто-то снаружи или внутри Каева закончил свой урок. Прошлое перестало иметь для него значение, будущее не занимало его. Он улыбался. И не шевелился. "Какое счастье!" – молча пел он весь.
Каев не сник, когда старушка-цветочница сообщила ему о нахождении Герды в Финляндии. Удивительное дело, какая же уютная эта жизнь! Тепло старой квартиры, эта пряничная старушенция, горы её горшков с розами, треснутый кафель в ванной, ласковая вода и мыло, пьянящий чай и сыр!
Он не удивился, когда стукнула дверь и в прихожей явилась Герда: он знал, что она вернётся. И обрадовался. А она уронила чемодан не от неожиданности встречи, а потому, что она увидела другого Каева, она его таким никогда не знала, а лишь рисовала в мечтах. Он обнял её, снежинки вспорхнули с её волос и растаяли во тьме.
Старушка в своей комнате улыбалась распустившимся розам, осторожно вскапывая вилочкой землю в горшках, и говорила им:
– Румби, а как верить в Бога? – спросила Сисита.
– Только вести образ жизни, – со значением проговорил Румбольто деревянным ртом.
– Выгодно, – поразмыслив, сообщил маг-затейник. – Воздаётся по вере.
– Встретишь. Но лучше не ждать: хочешь любви – люби, – одна из звёздочек на мантии мага замерцала.
– Румби, мне надо начать любить жизнь. Это так хорошо! И выгодно: односторонней любви же не будет, раз везде гармония.
– Приятные хлопоты, – жмурился деревянный, – только не торгуйся.
..Mастер шёл по хрустящему ковру снега, придерживая поднятый воротник пальто. В чемоданчике, закутавшись в его рубашку, дремали Румбольто и Сисита.
А вокруг дышал мир Любви. Да, кое-кто в этом мире ещё дремал, как куклы в чемодане и жемчуг в ракушке. Но некоторые уже проснулись и чувствовали себя его неотъемлемой частью.
Феи в укропе
"Приютским детям Бог пошлет…"
Франсуа Вийон.
Два скомороха, Прошка и Ерошка, пробирались в темноте шкафа к щели света. Они невольно наступали на других кукол, как вдруг на их пути возникла непреодолимая преграда – громада куклы по имени Дама Жигонь, французский персонаж времен их буржуазной революции.
Это была пышная тетка в зелёно-чёрном полосатом корсете с красной шнуровкой, с чёрными кудельками волос, прилепленных к маленькой головке. Брови её были также угольно-чёрны, а рот – страшно красен. К тому же, по роли она без конца рожала. Причём сразу взрослых и усатых кукол-солдат, кукол-художников и прочий сброд.
– А пройти можно? – опасливо спросил Прошка.
– Вы же сейчас не будете рожать? – вежливо осведомился Ерошка. Дама Жигонь повернула в их сторону свою маленькую свирепую головку и произвела ртом неприличный звук.
– А ещё француженка, – ошалел Прошка.
– Брешут, что они очаровательны, – заключил Ерошка.
Куклы заворчали разными голосами тут и там:
– Господа, куда вы прётесь?..
– Эти русские вечно выпендриваются…
– Ребята, на места, я – директор…
– Мы к шкафиной щели, – виновато сказал Прошка.
– Воздуха хочем, – оправдывался Ерошка.
– Сидеть! – рявкнула басом Жигонь, и всё стихло.
Через минуту звенящей тишины послышался шёпот:
– Сядьте же, а то она родит.
В следующий миг послышался мощный удар, дверь шкафа распахнулась, и внутрь хлынул солнечный свет из окна напротив. Это сделала Жигонь своей крохотной, но крепкой головёнкой с буклями.
– Браво, – сказали некоторые механически.
Жигонь зевнула и заявила:
– По Парижу скучаю.
– Кто же по нему не скучает, – послышались голоса.
– Мадам, – сказал деревянный еврейский Портной, галантно поцеловав Жигонину лапу, – от вас ещё не было сказки!
Все попросили что-нибудь о Париже.
– Об одном парижанине пятнадцатого века, – помолчав, сказала Жигонь. – Его звали Вийон, Франсуа Вийон. Он родился в Париже и прожил жизнь поэта, бродяги и пьяницы.
– А он так и не смог ничего получить за свои стихи, чтобы не бродить? – спросили несколько голосов сразу (куклы знают горькую сторону странствий).
– Хорошо получают издатели после смерти автора, – со знанием дела кивал себе деревянный еврей.
– Именно, – басила дальше Жигонь, – но мой рассказ – о следующей жизни Франсуа. Родился он опять мальчиком, но теперь здесь, в России. А точнее, в затерянном уральском городишке под названием КукишИ.
– Вот тебе и на, Париж! – присвистнул всегда грустный Пьеро.
– Давайте же послушаем, братцы.
И Жигонь загудела.
Ваня Августов поступил в Кукишёвский детский дом пяти лет от роду. Мальчик оказался немым. Его спросили, как зовут, может Ваня? Он кивнул. А фамилию дали в честь месяца поступления.
И правда, в ту пору млел август, и в Кукишах всё было пышно-зелено. Ваню помыли, одели и отвели к его кровати. Он сел на неё и оглядел всё вокруг с выражением полнейшего счастья.
С рождения Ваня помнил темный закопчённый сарай, который был его родным домом, а из живых существ – какую-то смердящую массу, из которой иногда появлялись кулаки и били его. Мальчик даже не смог бы сказать, что это было – мать или отец.
Однажды эта масса застыла на полу и больше не двигалась. Через пару дней она стала так смердеть, что Ваня изо всех сил пополз на воздух. Когда мальчика нашли, у него была дистрофия, и он был очень маленьким для своих пяти лет.
Учуявшие вонь соседи зашли к ним во двор и заявили куда следует. С того момента Ваня совершенно не чувствовал себя несчастным. Его накормили нежной, тёплой, белой, сладковатой кашей, которая стала самым драгоценным яством на всю ванину жизнь. Кожа на руках, ногах, животе, спине и попе перестала чесаться и жечься, – её мыли и смазывали чем-то мягким и приятно пахнущим.
– Это что, в Кукишах обслуга по первому классу? – спросил Прошка.
– Мазали детским кремом, а кормили манкой. Всё познаётся в сравнении, – двинула в его сторону бровями Жигонь.
– Простите, мадам, за что же бывшему поэту такое детство? – вставил еврейский Портной.
– Вийоном он сам пил-гулял будь здоров, – хрипло залаяла Жигонь. – Наверное, у него и брошенных деток было… А наживал он их часто с последними девками, которые за детьми не собирались ухаживать (тут она, между прочим, протянула ручищу и вытерла нос какому-то наполеоновскому солдатику). Вот и сам он узнал теперь долю такого младенца. Да детство ему не всё плохое досталось – только четыре года, а на пятый – манка с небес.
– Знаете что, – ехидно подметила куколка женского рода в компании жигониных сынков-художников, – вот всегда так на творческих людей наговаривают: пьяница и бродяга!
Пьяница, бродяга, вор и хулиган. Хотя, я не сомневаюсь, что это он тоже делал творчески, талантливо; страдал, много осмысливал, – включился в разговор гундосый Старичок с книгой. – Вот пожалуйста – стихи Вийона:
"На днях, незадолго до Рождества,
К Сигошке-медвежатнику в
