Глава двадцатая. Всё как в кошмаре
Гладь пруда в княжеском саду была спокойна и чиста как слеза — в отражении покачивалось яркое весеннее небо с редкими облачками. Ветер еле слышно шептал в ветвях растущих ив. Лис набрал в горсть камешков, которыми был щедро усыпан берег, и принялся кидать их в воду по одному. Хватило всего трёх — Мокша не замедлил появиться. Вынырнул, пустил изо рта струйку воды (Лис ловко увернулся) и, грозно вращая очами, возопил:
— Какой это охальник будить меня вздумал?
— Глаза протри, — посоветовал ему Лис. — Кого «охальником» величаешь? Очумел совсем?
— Ой, прости, княжич Лютогор, не признал спросонья, — болотник тут же сменил грозный тон на льстивый. — Видать, богатым будешь. Я-то думал, это опять навьих деток принесло. У твоего бати вассалов — тьма-тьмущая. Наплодят балбесов ушастых, а те вечно грязью кидаются, воду мутят. Ух, несносные! Вот ты, между прочим, таким не был — оттого я к тебе всегда по-особому расположен был. Помнишь, даже ракушку тебе подарил?
Лис фыркнул. Никаких подарков от Мокши он, конечно же, не получал. Ведь у этого жадины и снега зимой не выпросишь.
— Хватит мне зубы заговаривать. Вылазь. Дело есть.
Болотник покосился на него подозрительно и буркнул:
— Что за дело?
— Вылезешь — расскажу, — Лис сплёл руки на груди. Он не собирался начинать важные разговоры, когда этот гад бородавчатый в любой момент может обратно в пруд занырнуть — только его и видели.
— Ладненько, — Мокша выпустил длинный язык и поймал на лету одинокую, едва проснувшуюся по весне муку. — Только погодь, штаны надену.
Прошло не менее четверти часа, прежде чем болотник соизволил вынырнуть снова — Лис уже думал: небось, почуял, негодяй, что жареным запахло, не придёт. Затаится на дне — и, сколько ни закидывай удочку, ни за что не поймаешь. Но на этот раз хвалёная изворотливость подвела Мокшу, и надвигающейся беды он не почуял.
Плюхая мокрыми лапами и кряхтя, он выбрался из пруда, встряхнулся, молодцевато пригладил торчавшие на макушке синеватые волосы и с наслаждением потянулся:
— Эх, хорошо-то как! Теплынь! И впрямь весна в самом разгаре. Правильно ты, Лютогор, сделал, что разбудил меня, а то я бы так до конца июня продрых. Зябко у вас в Нави — даже когда лёд сходит, вылезать наружу не хочется. А я никак за зиму похудел?
Он оглядел себя, смахнул несуществующую пылинку с мокрого рукава, одёрнул кафтан и шлёпнулся рядом на землю:
— Ну, выкладывай, зачем пожаловал?
Рядом в траве зашелестели змейки-кощейки — а и ладно, пускай слушают.
Лис придвинулся и как бы невзначай сел на край Мокшиного плаща. Застёжка у того была крепкая — быстро не выпутаешься. Значит, сбежать у старой жабы по мановению ока не выйдет.
— Нет, это ты мне выкладывай, как так вышло, что ты от Кощея — своего великодушного господина — правду скрыл?
— К-к-ква-ква-квакую правду? — Мокша дёрнулся, потянулся перепончатой лапой к застёжке плаща, но Лис только этого и ждал: резвой белкой метнулся вперёд и схватил болотника за нащёчный плавник — так непослушных детей хватают за ухо, застав на месте преступления.
— Хватит юлить! — гаркнул он. — Мне про Лютомила всё известно.
Лис нарочно не стал говорить, что именно он узнал. Надеялся, что Мокша достаточно испугается, чтобы выдать правду, но тот был тоже не промах: захлопал глазищами в таком искреннем непонимании, что бродячие комедианты обзавидовались бы.
— Я не понимаю, княжич… Какой бешеный окунь вас укусил?
— Послушай, — Лис сбавил тон и заговорил вкрадчиво. — Отпираться бессмысленно. Я знаю, что он скрывает. И что ты всё это время покрывал его ложь. По сути, выбор у тебя невелик: либо ты сам идёшь к Кощею и всё рассказываешь, и тогда, возможно, остаёшься жив. Либо правду расскажу я, и тогда уж спуску оба не ждите. Кем хочешь для князя предстать? Врагом коварным али другом — запутавшимся и обманутым? Тебе решать.
Мокша сглотнул, жадно схватил ртом воздух и вдруг заныл:
— Отпусти меня, Лютогорушка, умоляю! Слыхал, не злой ты парень, сердце у тебя милостивое… Зачем тебе старого друга под княжий гнев подводить? Кощей от меня и жабьей косточки не оставит на амулеты! А я тебе ракушку дарил, помнишь? И вот таку-у-усенького в люльке качал!
— Это всё дела прошлые, — отмахнулся Лис, ещё крепче сжимая плавник (ух и острый, как бы не порезаться). — Минули времена, когда меня легко было разжалобить. Я считаю до трёх, а потом мы идём к Кощею. Он всё равно узнает правду — от тебя или от меня.
— Меня заставили молчать! — заверещал Мокша. — Я случайно узнал. Увидел, как Лютомилка в пруду купается. А тишком-нишком уйти не получилось. Споймали старика, застращали…
— Раз!
— Убивец ты окаянный! Всё одно мне помирать — не Кощей в остроге сгноит, так наследничек придушит в тёмном углу. Или Ардан зарежет, как молочного порося.
— Ежели они сами в острог сядут, никто тебя не зарежет. Два!
— А почему ты вообще мне это предлагаешь? — вдруг прищурился хитрый жаб. — Может, у тебя самого и доказательств-то нет?
В его взгляде загорелось торжество, и Лис, не чуя ни малейшего укола совести, соврал:
— Тебя, дурака, спасти пытаюсь. Сам же говорил, не чужие мы люди. Ракушечку вон дарил…
— Без ножа ты меня режешь!
— Три! — свободной рукой Лис перехватил болотника за шкирку и, приподняв в воздух, хорошенько встряхнул. — Ну?!
Застёжка плаща впилась в бугристую жабью кожу, завязки сдавили шею. Мокша засучил лягушачьими лапами, безуспешно пытаясь нащупать опору, и сдавленно завопил:
— Ладно, я всё расскажу. Сам! Сам, клянусь!!! Только поставь меня на землю!
Лис ослабил хватку, но болотника не выпустил. Ещё чего! Тот с тоской глянул на пруд и вздохнул:
