сама потом и горе расхлёбывала. Прости за горькую правду, но и нынче не увидать нам друг друга, не обняться на радостях. Кощей посадил меня в башню, откуда нет выхода. Только пташки божьи мимо порхать и могут, а в остальном — ни мне в наш прежний сад спуститься, ни Горынычу сюда не пролететь. Крепко заклятие держит. Так что беги отсель вместе с богатырём, а обо мне забудь. Только Кощей чары снять может, а он этого никогда не сделает — и даже с его смертью заклятие башни не разрушится. Платок вывешу завтра утром, чтобы твой верный человек вас вызволил. Но меня не жди — я навеки пленница, и не видать мне свободы как своих ушей. Но ты, пожалуйста, будь счастлив за нас обоих. Всё, Кыш-кыш!
Она взмахнула рукавом, и птичка, обиженно чирикнув, сорвалась с шестка. Шурх — выпорхнула в окно, только её и видели.
Василиса опустилась на подушки — лицо её сделалось каменным — и каким-то чужим — будто неживым — голосом попросила:
— Лис, иди, пожалуйста, к себе. Мне нужно побыть одной.
Что тут поделаешь? Он отнял окарину от губ, послушно вышел и затворил за собой дверь.
Лиса душила злоба: на отца, из-за которого вечно рушились все мечты, на богатыря с чародеем — они что, не могли придумать план получше? — ну и на себя, конечно. Зачем он всё это затеял, а? Мог бы не рассказывать матери о пленниках, не относить хлебный мякиш, из которого Весьмир вылепил птичку-весточку. Да, было бы плохо, но теперь стало ещё хуже. Будто бы поманили Василису огоньком, свободу посулили — а огонёк оказался обманкой — ложной надеждой. Такие только и умеют, что в гиблые места заводить. Ох, правду говорят в Нави: сколько ни делай добра, а всё равно однажды оно злом обернётся.
Только дойдя до своих покоев, он дал волю чувствам — с размаху рассадил кулак о дверной косяк так, что острые щепки брызнули в стороны, и упал ничком в кровать. Облегчать горе слезами он не умел — в детстве получалось, а потом вырос — и как отрезало. Вместо этого Лис щедро рассыпал проклятия, уткнувшись лицом в подушку, а как закончились злые слова, заснул, обессилев. И тут же — словно в прорубь с ледяной водой — ухнул в кошмар. Спасибо Маржане, чтоб ей пусто было!
Во сне над Лисом все смеялись, показывали на него пальцем. Даже стены — и те, казалось, перешёптывались, хихикая. В глазах стояли горькие слёзы, отчего лица насмешников искажались, будто бы в кривом зеркале.
Знакомые с детства голоса выкрикивали колкие оскорбления, и каждое слово ощущалось как удар по губам.
— Пустолайка! — это был рокочущий бас дядьки Ешэ — его завсегда узнаешь. — Толку от тебя…
— Маленькая тупица! — А это Алатана: её визгливые нотки. — Думаешь, любит тебя отец? Как бы не так! Вот увидишь: узнает правду — и прихлопнет тебя как муху. Так что слушайся маму, не перечь. Я лучше знаю, что делать.
— Молчи, даже пикнуть не вздумай, — зло вторил ей Ардан. — А то себя сгубишь, и нас с матерью заодно. Да что там… теперь всё одно — поздно!
Были и незнакомые голоса, вопившие:
— Подделка! Ничтожество! Дрянь!!!
Возле стены, вальяжно привалившись к ней плечом, стоял Мокша. Он ничего не кричал, просто сложил жабьи лапы на толстом брюхе, обтянутом алым сукном, и наблюдал за происходящим. Но Лис-Лютомил откуда-то знал, что всё случилось из-за этого скользкого негодяя. Именно Мокша был виноват в том, что в уши наследника сейчас больно ввинчивались все эти обидные слова:
— Несмышлёха! Брехло позорное!
Но хуже всего, что Кощей тоже был в этой толпе. И его слова, заглушив нестройный хор, прозвучали как смертный приговор:
— У. Меня. Больше. Нет. Сына.
Лис почувствовал стыд Лютомила — такой жгучий, что захотелось облиться холодной водой из ведра. Он отвёл глаза, чтобы ни с кем не встречаться взглядами, — и вдруг увидел в стоявшем неподалёку зеркале своё отражение. Впору было отшатнуться в смятении, но ноги стали ватными и будто бы приросли к полу.
На Лютомиле был девичий наряд. Тонкие руки украшали бесчисленные браслеты, на шее переливалось дорогое гранатовое ожерелье. Голову венчали причудливым образом переплетённые косы, в которых, будто колдовские искры, мерцали шпильки с алмазами.
Хор голосов, наконец-то собравшись воедино, обвиняюще выдохнул:
— Девица!
В этот миг Лиса накрыло волной чужого отчаяния. Он понял, что не в силах больше выносить этого — иначе захлебнётся, словно в водовороте. Сон стал зыбким, лица родичей и замковых домочадцев потускнели: Лис просыпался. В последний миг он вспомнил, зачем пришёл, и рванул — уже не себя, а эту незнакомую девицу с лицом Лютомила — за волосы. Обидчики, словно по команде, превратились в хищных птиц с огромными крючковатыми носами. Стая поднялась под потолок и вся разом набросилась на несчастную, принялась клевать, царапать, метя в глаза и лицо. Лис почувствовал, будто его тело раздирают на части, ощутил особо болезненный тычок в грудь — и проснулся, жадно хватая ртом воздух. Ещё некоторое время он слышал хлопанье мощных крыльев и угрожающий клёкот в ночи, но вскоре всё стихло. Проморгавшись, он понял, что рядом с ним прямо на покрывале сидит Маржана и, потирая кулак, обеспокоенно смотрит ему в лицо.
— Я в порядке, — отмахнулся он.
Мара покосилась с сомнением и отошла к столу, чтобы вернуться с чашей воды.
— Пей!
Лис сделал несколько жадных глотков, больно ударился зубами о глиняный край, весь облился — и на рубаху попало, и на простыни. Но — уф! — ему наконец-то полегчало…
— Что это было? — просипел он.
Маржана забрала опустевшую чашу — от греха подальше — и поинтересовалась в ответ:
— А что ты видел?
— Не важно… Лучше скажи, как понять: правда это или надуманные страхи?
Он тряхнул мару, и та гневно зыркнула в ответ:
— Я тебе
