— Скажи, мальчик, — обратился он к Пете глухим, надтреснутым голосом, — какую роль следует отвести мне в твоем списке достоинств и недостатков?
— Я думал, что хитрость. Но теперь больше не уверен.
— Допустим, что хитрость. Но какой же я по счету?
— Тринадцатый.
— Гут. Скажи мне, мальчик, какой синоним имеет в русском языке слово хитрость?
Петя задумался лишь на мгновение, и ему все стало ясно.
— Лукавство… Лукавый!
— Зер гут. Кого же называют лукавым?
— Черта!
— Супер гут. А вот еще одна маленькая деталь. Согласись, мальчик, в правильной колоде должно быть два джокера…
— Два.
— А потому…
Из-за спинки кресла выступил еще один черт, точно такой же, но только во всем белом. Он смотрел на мальчика с едва заметной улыбкой. Пете стало понятно, почему изредка казалось, что шут раздваивается — говорит на два голоса, играет за двоих одновременно в инсценировках вроде того суда с присяжными…
— Впрочем, как ты мог убедиться, вместе мы появляемся крайне редко и оба являемся тринадцатыми.
— Но ведь вы не настоящие! Здесь все, все ненастоящее!
— Разумеется. Потому что это игра. В жизни таких чертей не бывает. Таких веселых и озорных чертиков из карточной колоды.
Петя решился спросить о главном.
— А что игра? Теперь все кончено?
— Все кончено.
— А где… остальные?
— На банкете по случаю окончания. Как видите, я уже опаздываю. Дополнительное время решило исход в пользу достоинств, хотя и проигравшая сторона не имеет претензий: игра оказалась на редкость удачной.
— А сами вы… за кого были?
— По-разному, по-разному бывало, молодой человек. Скажу вам прямо: в розыгрыше дополнительного времени я ставил не на вашу удачу.
— Это было заметно.
— Не обижайтесь. Прошла минута, и вот я опять вам симпатизирую. Клянусь, я уже хочу вас чем-нибудь обрадовать.
— Вы знаете, чем можно меня обрадовать.
— Ах да, верно, игра окончена, и вас нужно вернуть. Это само собой.
— Вернуть на Землю? Но каким образом?
— Вернуть к жизни, я бы так выразился.
— Что же еще мне нужно для этого сделать?
— В сущности, вам больше ничего не нужно делать. Просто вдохните поглубже и откройте глаза. Впрочем… погодите, — он поднял руку, к чему-то прислушиваясь. — Кажется, они все-таки решили с вами проститься.
Упругая, невидимая волна заставила Петю отступить на шаг, и перед ним начали возникать один за другим его достоинства и недостатки.
— Мотай на ус, — лаконично выразился «Сократ» и с улыбкой крепко пожал ему руку.
— От Месткома… от Профкома… от пионэрской организации… и лично от товарища Зюкина, — четырежды обмусолил Петю толстыми губами «Генеральный секретарь».
— Любви и счастья! — пропел луч света.
— Фильтруй базар по понятиям, пацан, — прошипел змей.
— Береги честь смолоду! — наставительно заявил коньяк.
— Честь в карман не положишь, — шепнула Пете на ухо «Помпадур». -Деньгами не сори, копеечка рубль бережет.
— Уверенно приобретай знания и навыки! — провозгласил молоток.
— Спи сколько хочется и кушай вовремя, — заботливо пропыхтела печка.
— Дерись по любому поводу! — отсалютовал шпагой «д'Артаньян».
— Береги себя, не лезь на рожон, — умоляюще простонал студень.
— Последнее слово держи за собой, хоть и не прав, — посоветовал гусак. — Первым не мирись.
А монашка постояла, опустив глаза, да так ничего и не сказала.
— Теперь можешь, — сказал карточный джокер.
Петя вдохнул глубоко-глубоко и — открыл глаза.
Петя Огоньков пролежал в больнице почти все лето.
Сначала его голова из-за бинтов была похожа на осиное гнездо, затем осталась только повязка на лбу, а под конец и повязка исчезла.
В палате его часто навещали Маринка Корзинкина и Славик Подберезкин. На каникулы они никуда не уехали, потому что устроились на работу в систему обслуживания Олимпиады. Им выдали фирменные шапочки с козырьками, фирменные маечки и пропуска с фотографиями, которые вешались на грудь, словно медали.
Когда игры закончились, и город опустел, они все равно не уехали, потому что Славику назначили летние занятия по русскому и литературе, а Корзинкина осталась потому что осталась.
Еще в середине июня, когда Петя перешел из состояния комы в состояние клинической смерти, а потом, к изумлению врачей, вернулся к жизни и открыл глаза, Маринка дала себе слово, что никуда не поедет и будет ходить к нему в больницу до самой выписки.
Как только выздоравливавший заговорил, к нему стали пускать посетителей. Первыми прибежали Славик и Маринка.
Соображал Петя как будто нормально, но иногда говорил вещи довольно странные. Например, когда дети стали рассказывать о своей новой работе на Олимпиаде, он заметил многозначительно:
— Вы только с ними поосторожнее.
— С кем? — удивилась Маринка.
— Ну с этими, немцами. Курт, Фриц Диц… он ведь шпион, суперагент. Вам генерал Потапов разве ничего не говорил?
— Какие еще немцы? Какой генерал Потапов? Мы вообще-то с поляками работаем, они хотя бы по-русски понимают…
— А я тебе между прочим говорил, — повернулся Славик к Маринке, — чтобы ты ему нормальные книжки читала, а не про фашистов. Видишь, теперь у него какие-то фрицы засели в голове.
— Я нормальную книжку читала, — обиделась Корзинкина. — Про советских разведчиков. Ты сам ему шпионами мозги запудрил, Джеймсом Бондом своим. Теперь у него в голове одни суперагенты.
— Погоди ты, дай я ему хотя бы объясню. Понимаешь, Огоньков, ты ведь почти три недели лежал без сознания. Тебе разрешили читать вслух, вроде как для эксперимента. А я тебе хорошие книжки читал, сам зачитывался, буквально оттаскивали…
— Петя, — спросила Маринка, — а ты слышал, что мы тебе читали?
— Кажется, слышал, — сказал Петя, чтобы не огорчать товарищей.
— Твои родители тоже здесь сидели, только они читать не могли….
— Мои бы тоже не смогли, если бы я так головой шарахнулся, — сказал Славик.
Маринка изо всех сил наступила ему на ногу и, чтобы перевести разговор на другую тему, радостно объявила:
— А тебя в шестой класс перевели. Без летних занятий.
— Врешь! — обрадовался Петя.
— Правда-правда. Я пообещала, что сама буду с тобой заниматься, пока не подтянешься.
У Пети от счастья даже глаза взмокли. Не от того, что перевели, а от того, что вместе заниматься.
— Ну ладно… — сказал Подберезкин, вставая с табуретки. — Вы еще поболтайте, а я побегу. У меня встреча. На вот, почитай, — он достал из сумки несколько цветистых журналов, — «Приключения жука-сыщика». Мой папа сочинил, Микки-Маус отдыхает. Полистай, там картинки хорошие.
Едва Славик Подберезкин прикрыл за собой дверь, Маринка зашептала:
— У него сейчас роман знаешь с кем? Ни за что не догадаешься!
— С губернаторской дочкой? — прошептал Петя.
— Фу! — возмутилась Маринка. — Он сам уже и растрепал! А с меня самое честное слово взял, чтобы ни единой душе…
— Если слово давала, то помалкивай.
Маринка надулась.
— Жалко, что мы переезжаем, — вздохнул Петя. — В разные школы теперь будем ходить…
— Ах, так ты еще не знаешь! — Маринка сверкнула глазами. — Мы ведь не уезжаем, мы только в этот… маневренный фонд, на время. Это рядом, на Пушкинской, будем опять соседи.
— Да ну!..
— Правда-правда. А потом, когда наш дом сдадут после ремонта, вернемся обратно. Только говорят, что внутри все переделают, и квартиры будут совсем другие. Но это даже хорошо, ведь правда?
В коридоре послышался перестук каблуков, и Маринка потянула носом:
— Мандарины, клубника… Это твои несутся, им на работу сообщили, что ты ожил. Ну, будь здоров, Иван Петров, приду к тебе завтра.
И Корзинкина, наклонившись, быстро поцеловала Петю в щеку.
Не успел он от такого опомниться, как в палату влетели раскрасневшиеся мама и папа.
— Петя! Петечка! Сынуля! Мы только что узнали!..
«Хорошо все-таки, что бабушка и дедушка живут в Киеве», — успел подумать сынуля до того, как его принялись душить в объятиях.
* * *
До начала занятий в школе Маринка помогла Пете подтянуться по математике и физике, а первого сентября он уверенно сел за парту своего родного, теперь уже шестого «А» класса.
Как-то раз после уроков, возвращаясь домой на Пушкинскую улицу, Петя и Маринка захотели посмотреть на свои старые квартиры. Они нашли в заборе дыру и пролезли на стройку. День был субботний, никто не работал, на рельсах стоял кран, было пустынно и тихо. Лишенный оконных рам и дверей, без ветхих перегородок, «перцевский» дом кое-где просматривался насквозь и походил на карточный домик.
