столовой лежит на газетке пила, на вид очень острая; во-вторых, у него под раковиной в кухне полным-полно всевозможных отбеливателей и пятновыводителей; в-третьих, ванна у него очень чистая –
чересчур чистая; и, наконец, в-четвёртых, Верней не нашёл ничего, что могло бы открываться маленьким золотым ключиком.
Ему надо пойти домой и подумать. Он берёт себе на дорожку полоску сыра и не зовёт меня с собой. После его ухода я читаю в Википедии про кенгуру и выясняю, что кенгуру не издают каких-то определённых звуков. По большей части они общаются, топая ногами.
Я смотрю «Самые смешные домашние видео Америки», пока не приходит папа.
И мы идём в «Ям Ли».
Мы заказываем себе то же, что всегда.
– Ну? Говори, что да как, – говорит папа, на случай если мне захочется излить душу.
– Что да как, – отвечаю я, набивая себе полный рот брокколи.
Тогда он рассказывает мне про очередного очень важного потенциального клиента – друга первого очень важного потенциального клиента. Это называется «личная рекомендация», и папа говорит, что это очень хорошая новость в контексте летних каникул.
– Я сегодня заходил к маме. Она у нас боец, Джордж. Ты ведь это знал? Она потрясающая. Невероятно сильная. Всё идёт отлично.
– Хорошо, – говорю я. – В смысле… очень хорошо.
Папино предсказание выглядит так: «Только полный обормот может запереть ключи в машине дважды за одну неделю».
У папы делается обиженное лицо:
– У меня и машины-то нет!
Моё предсказание гласит: «Это печенье, Шерлок».
Мы уже почти дома, когда я вижу Карамель, Голубя и их родителей. Они подходят к дому с противоположной стороны. Карамель несёт коробку с пиццей. Мы все останавливаемся, здороваемся и вместе заходим в холл.
– «Де Марко»? – спрашиваю я у Карамели, пока наши папы знакомятся.
Она кивает.
– Я как раз думала, что пицца – это умами. В ней томатный соус плюс ещё пармезан. И она не относится к остальным четырём вкусам.
– Однозначно, – подтверждаю я. – А Верней-то где?
– Это как раз ему. – Она поднимает коробку. – Мы свою съели прямо там. Голубь говорит, у пиццы «Де Марко» период полураспада – десять минут. Это что-то из химии. Означает, что он съедает её раскалённой, с пылу с жару.
– Стало быть, ты и есть знаменитый Джордж, – говорит папа Вернея.
Я говорю, что, по всей вероятности, да, и тогда он очень долго и вдумчиво жмёт мне руку. На нём чёрная тенниска, на которой вышита надпись «Шестое чувство». Вернея никто не упоминает. Наверно, думаю я, он не пошёл в «Де Марко», потому что по-прежнему зол на Голубя. Может быть, Верней как раз из тех, кто помнит обиды вечно?
Я смотрю телек с сэром А, пока папа носится вверх-вниз в прачечную и обратно, потому что он затеял ночную стирку. Пока он внизу, звонит мама, и голос у неё усталый. Она просит рассказать ей что-нибудь весёлое из «Самых смешных домашних видео Америки», и я рассказываю про девочку, которая засовывала себе в нос фасолины, и мама хохочет, и это ужасно приятно слышать. Но тут она говорит, что вошёл один из врачей и что ей пора вешать трубку.
Забрав высушенные вещи, папа садится рядом со мной на диване и начинает складывать их и выстраивать стопочками на кофейном столике. Папа у нас чемпион по складыванию. Он даже мамин суперпушистый купальный халат ухитряется сложить в аккуратный прямоугольничек. Когда папа выходит в ванную, я погружаю лицо в мамин халат и вдыхаю. Но халат не пахнет мамой – он пахнет просто чистым бельём.
Перед тем как лечь, я наклоняюсь над столом и составляю из фишек:
КЕНГУРУ НЕ ИЗДАЮТ ЗВУКОВ
ЛЮБИ МЕНЯ
Открыв утром глаза, я первым делом сажусь и смотрю на фишки от скрэббла.
Интересно, мама это выдумала? Я иду в гостиную. Папин ноутбук стоит на кофейном столике. Гугл говорит, что коалы спят от восемнадцати до двадцати двух часов в сутки. Я бухаюсь на диван, смотрю вверх на сэра А и спрашиваю его:
– Откуда она знает?
Первый урок. Естествознание. Я прохожу к столу номер шесть, и внезапно с двух сторон возникают Даллас и Картер.
– Жо! А ты у нас ДЗ. Знаешь, как расшифровывается ДЗ?
Игнор.
– Душераздирающее Зрелище. – Они ржут и расходятся по сторонам.
Игнор.
Я опускаюсь на свой стул. Боб рисует.
– Зачем ты так реагируешь? – спрашивает он, не поднимая головы.
– Как?
– Да то-то и оно, что никак.
Это как твёрдый G и мягкий G, вот что я хочу ему сказать. Твёрдый G ходит в школу, хладнокровный и неуязвимый. А мягкий G – это тот, кто сейчас разговаривает с тобой. Правда, разговор этот протекает только в моей голове. Раньше я знал, кто из этих G настоящий я, но теперь уже не уверен. Может, никакого настоящего меня и нет.
Мистер Ландау спрашивает, есть ли добровольцы, и не может скрыть удивления, когда видит мою поднятую руку. Он вызывает меня, и тут уж удивляюсь я.
И вот я сижу на стуле перед классом, рот у меня открыт, и на кончик языка нацеплено бумажное кольцо. Мистер Ландау макает ватную палочку в какую-то синюю воду – совершенно безвредную, как он меня заверяет, – и смачивает мне язык. Потом достаёт цифровой фотоаппарат, делает фотографию крупным планом и сразу проецирует её на белую классную доску. Объясняя классу, что вот это вот синее, что мы видим на доске, – это кончик моего языка, увеличенный в десять тысяч раз.
– Э-э… Джордж, – говорит мистер Ландау. – Можешь выплюнуть.
Я выплёвываю бумажку и плетусь обратно к столу номер шесть, где Боб Инглиш с Фломастером смотрит на меня с явной жалостью. Он калякает что-то в своём блокноте и подсовывает его мне. Над унылого вида эльфом висит облачко со словами:
– Ты же сам сказал, что надо что-то делать, – шепчу я.
Он забирает блокнот, что-то быстро в нём пишет и подсовывает обратно мне:
Я сказал нащёт ДАЛАСА, балда!
Как будто я не понимаю.
Я и сам не знаю, зачем поднял руку. Может, просто чтобы не давать себе так много думать.
Все пялятся на огромные синие пузыри у меня на языке. Мистер Ландау перекрикивает звуки, имитирующие рвотные позывы.
– У вас у всех точно такие же языки! – кричит он. – Это грибовидные сосо́чки!
– Это грибы?! –
