смотрю на Вернея.
– В общем, так: когда я был маленький, я очень сильно боялся.
– Боялся чего?
– Самого разного.
– Например?
– Насекомых, – начинает перечислять Верней. – Молнии. Лифта. Незнакомых людей. Самолётов. Зелёной еды. Автобусов. Микробов. Крови. Что выпадет зуб.
– Окей. Я уловил.
– А больше всего, – он начинает говорить быстрее, – я боялся темноты. Так что когда меня укладывали спать, это всегда было самое плохое. Я требовал, чтобы мама прочитала мне семнадцать книжек, спела пять песенок, принесла два стакана воды и всё такое. И только после всего этого она наконец желала мне доброй ночи. И всегда одними и теми же словами.
– Да?
Он делает глубокий вдох.
– Да. Она говорила: «Доброй ночи, всё спокойно, это верно, верно, верно». И потом она шла в другую комнату, читать или что там ещё, но не проходило и минуты, как я начинал кричать: «Верней! Верней!»
– А.
– Да, вот такая история. – Он выглядит измученным. – Теперь ты знаешь правду.
– Теперь я знаю какую правду?
– Что я всего боюсь.
Я ничего не говорю.
– И всегда боялся.
– Верней?
– А?
– Это поэтому ты не ездишь в лифте? Потому что ты боишься?
– Ну да. Я всегда жутко боялся лифта.
– И поэтому ты почти никуда не ходишь? Типа в «Де Марко»?
– Ну да. Я в основном дома. Нет, я иногда выхожу, когда приходится. Просто предпочитаю дома.
– А родители не заставляют тебя выходить?
– У меня немножко необычные родители, Джордж. Мама зациклена на застольных манерах, но это единственный её пунктик. А в остальном они не из тех, кто заставляет.
Я опять нажимаю кнопку лифта, и скользящая дверь открывается прямо у нас перед носом. Верней делает шаг назад.
– Мне, наверно, пора, – говорю я, вхожу в лифт и смотрю, как дверь скользит обратно.
Но когда лифт открывается на третьем, Верней стоит там и ждёт.
Я подхожу к своей квартире, вставляю ключ в замок – он поворачивается легко и гладко, как по шёлку.
– Верней?
– А?
– А есть что-нибудь, чего ты не боишься?
– Ага, есть немного. – Он улыбается. – Собак не боюсь.
– И собачьей слюны, – говорю я. – И птичьего гриппа.
– Правильно. – Он смотрит на меня. – А ты, Джордж? Есть что-то такое, чего ты боишься?
– Что ты имеешь в виду?
– То, что сказал. Ты чего-нибудь боишься?
Боюсь ли я чего-нибудь? Да, кое-чего.
Есть одна вещь, которой боюсь я ужасно, позорно, до тошноты. Этот страх не перестанет меня мучить, сколько бы мне ни было лет и какой бы цельной ни была моя картина.
– Мне надо идти, – говорю я Вернею.
– Погоди, – говорит Верней. – Я знаю про твою…
Я захлопываю дверь у него перед носом, иду прямиком в ванную и ложусь на пол. Я задираю футболку на спине, чтобы чувствовать холодные плитки, и смотрю на светильник на потолке. Пока я так лежу, меня как будто нет, я не существую. Мозг воспринимает холод, свет и больше ничего, и ни один человек на планете не знает, где именно я нахожусь.
Раздаётся стук в дверь.
Не во входную дверь.
В дверь ванной.
– Я знаю, что ты здесь, – говорит Верней.
– Ты что, не знаешь, что нельзя вламываться в чужие квартиры? – спрашиваю я, не сдвигаясь с места.
Конечно, откуда ему знать. Это же Верней.
– Я не вламывался, – говорит он. – Я вошёл через окно.
Ну логично. Кто бы сомневался.
– Через квартиру Дэна – ну, который живёт над тобой. Потом по его пожарной лестнице вниз и в твою спальню. Точно так же, как тогда, когда я оставил тебе записку под подушкой.
– Дэн? – говорю я. – Ты хотел сказать «мистер Икс, таинственный убийца»? Который ходит во всём чёрном? У которого острые ножи и полные чемоданы расчленённых трупов? У которого нет ни бейсболки с рыбкой, ни собаки?
– Есть у него собака. Я с ней гуляю. У меня его ключи, потому что я поливал его цветы и забирал его почту, пока он был в отъезде.
– Спасибо за информацию, – говорю я потолку в ванной.
– Извини, – говорит Верней. – Я думал, мы играем. Думал, тебе нравится.
– Ты считаешь, человеку нравится, когда ему врут?
– Это была игра, Джордж. И, в общем-то, это была твоя идея.
– Моя?!
– Ну, шпионский клуб. Ты же оставил запись на этом старом листке в подвале. Это Голубь его там прицепил, лет пять назад. Он любит всякие клубы. Точнее, раньше любил. Но никакого шпионского клуба на самом деле не было, пока не появился ты. Я спустился переложить бельё из стиралки в сушилку – и вдруг здрасьте, эта твоя записка. Помнишь? Ты написал «Во сколько?».
– Это мой папа написал.
– Да, но я-то этого не знал. А потом ты пришёл на собрание. А я обрадовался.
– Ещё бы ты не обрадовался! Не каждый день тебе попадаются такие идиоты.
– Я никогда не считал тебя идиотом! Я думал, ты в курсе всей этой темы с телами в чемоданах – она же из старого фильма Альфреда Хичкока. Я его смотрел с папой. Папа обожает кино.
– Спасибо, что просветил. Лучше поздно, чем никогда.
В течение минуты не слышно ни звука, и я думаю, не ушёл ли он. Но потом он говорит:
– Моя мама сказала, что, когда твоему папе нужно в больницу, ты можешь ужинать у нас, если захочешь. Просто чтобы побыть с людьми.
– С людьми, которые врут?
– Окей. Мне уйти?
– И, если тебе не трудно, через дверь.
Теперь я уже не смогу почувствовать, что меня нет, – этот Верней всё испортил. Услышав, как захлопывается входная дверь, я встаю и решаю посмотреть «Самые смешные домашние видео Америки». Но сперва я иду к холодильнику за полоской сыра. Рядом с листком с телефонным номером больницы – папина записка:
У мамы. Звони, обсудим ужин.
Я смотрю на эту записку ненормально долго, до тех пор пока во рту не возникает отвратительный вкус – вкус чего-то, что в сто раз хуже химических бумажек мистера Ландау.
Я выпиваю тонну воды из-под крана, но этот вкус не проходит. Разворачиваю сыр, но есть не могу. Сижу, зажав его в кулаке, и смотрю мои «Самые смешные видео», которые уже совсем не смешные, когда ты видел их столько раз. Я точно знаю, кто сейчас кубарем покатится по склону, или упадёт с горки на детской площадке, или завопит, испугавшись игрушечной крысы. Знаю, чья кошка случайно сыграет на фортепьяно три с половиной ноты Бетховена.
Я подхожу к проигрывателю и выключаю видео. Всё исчезает: хлопки, смех, ведущий
