на меня удивлённо:
– Кто тебе это сказал?
– Мама. Она всегда говорит, что нужно уметь видеть картину в целом. Что все эти отдельные мелочи в будущем не будут иметь никакого значения.
Он моргает.
– Но они имеют значение сейчас, Джордж. Очень большое значение. Как ты собирался с этим жить – просто набрать побольше воздуха и не выдыхать до окончания средней школы?
– Не-а. Никто не может не дышать так долго.
– Слушай, я знаю, что мама всегда говорит про картину в целом. Она хочет, чтобы ты постоянно держал в уме, что ты ещё найдёшь новых друзей, что жизнь постоянно меняется, и часто – к лучшему. Но ведь то, что происходит с тобой здесь и сейчас, – это тоже твоя жизнь, Джордж. То, что делают Даллас и Картер, происходит здесь и сейчас, и ты не можешь просто опустить руки и ждать, пока всё это кончится. Нужно что-то делать. Сейчас.
У меня странное чувство, потому что я знаю, что мама права насчёт картины в целом. Но и папа тоже прав. Жизнь действительно состоит из отдельных сейчас, которые идут одно за другим.
Отдельные точки тоже имеют значение.
– Завтра утром, – говорит папа, – мы первым делом пойдём вместе в твою школу и расскажем обо всём, что происходит. Об этом нельзя молчать, Джордж. На этот счёт есть правила. И очень важные правила.
От этих его слов мне сразу делается так хорошо и спокойно. И я уже совсем собираюсь сказать: да, давай с утра пойдём в «Моё любимое кафе» и позавтракаем сэндвичами с яйцом, а потом пойдём вместе в школу и покончим со всем этим. Но потом я словно со стороны слышу, как говорю «нет». Потому что у меня возникает идея.
Правила бывают самые разные. Бывают писаные правила, вроде школьных, тех, о которых говорит папа, а бывают правила, которым мы просто подчиняемся, даже не спрашивая себя, почему и зачем. Карамель права: почему её стол не может стать самым крутым столом? Кто сказал, что я должен красть флаг другой команды? Почему Боб обязан писать абсурд через «б» и «д»?
А если я решу установить собственные правила?
– Но ты скажешь, если тебе всё-таки будет нужна моя помощь? – спрашивает папа после того, как я рассказываю ему, что я придумал. – Пообещай.
– Обещаю.
– Прости меня, пожалуйста, Джордж. Я виноват. Я слишком мало был с тобой в эти дни. Я должен был… быть рядом, готовить тебе, в конце концов. Ям Ли прав. Просто сейчас нелегко, потому что мама не хотела заставлять тебя…
Я перебиваю его:
– Вот и приготовь что-нибудь.
Он секунду глядит на меня, потом встаёт и идёт к холодильнику.
– Я знаю, – говорит он. – Знаю, что я приготовлю, подожди.
Папа готовит молочные коктейли. В блендере. А потом мы заваливаемся на диван с сэром А и смотрим бейсбол. Я не думаю про Вернея, и про Далласа не думаю, и про вкусовой тест, и про мой замысел, который может сработать, а может и нет. Я просто пью свой молочный коктейль, сижу на диване рядом с папой и думаю о том, что это «сейчас» – самое лучшее из всех «сейчасов», какие были у меня в последнее время.
Перед сном я составляю скрэббл-записку для мамы:
И я засыпаю под папино бормотание в телефон за закрытой дверью спальни.
А утром нахожу записку от мамы:
– Я тут подумал… – говорю я Бобу Инглишу в понедельник утром.
– Да? О чём?
– О вкусовом тесте. О правилах.
Он подпирает подбородок рукой.
– О каких правилах?
– Да о любых. Вообще о правилах. – И я излагаю ему свой план.
– А мне нравится, – говорит он. – Даже очень. – Он тянется за своим пеналом с фломастерами, роется в нём и вытаскивает синий. – Дай пять.
В обед бывшие члены синей команды рассеяны по столовой: двенадцать планет, вращающихся по орбите вокруг раскалённого добела солнца – стола для крутых. Несколько одиночек, вроде меня или Боба; несколько пар друзей, таких как Эдди и Энди, и одна троица: Чед, Анита и Пол. Мы как оранжевые точки у Сера, спрятанные в ярко-зелёной траве; точки, которых ты не замечаешь, если только не ищешь их специально.
Мы успеваем поговорить с половиной из них, а со второй половиной – после физкультуры. Я разъясняю свой план, а Боб стоит у меня за спиной и подбрасывает в воздух синий «Шарпи». Все выслушивают внимательно и сразу соглашаются, но я жестом прошу всех секунду подождать и потом спрашиваю: вы уверены?
И тогда каждый по очереди говорит «да» и протягивает руку Бобу.
После школы Боб провожает меня до магазинчика Бенни, подбрасывая и ловя синий «Шарпи» и не сводя с него глаз. Он даже не смотрит по сторонам, когда мы переходим дорогу на перекрёстке.
– Вообще-то надо смотреть на дорогу, – говорю ему я.
– Мы теперь команда, – говорит он, – ты смотрел за нас обоих. – Машет мне и уходит.
Когда я вхожу, папа дома, сидит на диване с ноутбуком. Квартира пропахла жареной курицей с чесноком.
Верней не звонит.
И записки под дверью нет.
Перед сном я лезу рукой под подушку. Пусто.
Вторник. Мы гуськом входим в лабораторию. Мистер Ландау стоит, прислонившись к столу и скрестив руки на груди.
– ПРОП, – начинает он, – это химическое соединение, вкус которого от десяти до двадцати процентов населения Земли не…
Кто-то возбуждённо взвизгивает. Не могу подобрать другого слова. Это именно взвизг.
Мистер Ландау бросает в направлении взвизга гневный взгляд и продолжает:
– …не ощущают вообще. Остальные восемьдесят-девяносто процентов его ощущают. Одни из них чувствуют вкус ПРОПа сильнее, другие слабее. Это неприятный вкус. Точнее, очень горький.
– Вкус теста, вкус теста, – начинает кто-то распевать. Это Картер.
– Жо-тест, Жо-тест, – шепчет Даллас, показывая на меня пальцем.
Взгляд мистера Ландау следит за пальцем Далласа и упирается в центр моей груди.
– Ещё один звук, – мистер Ландау возвышает голос и смотрит на Далласа с Картером, – и вы двое вылетите отсюда.
Интересно, он понимает, что для Далласа его уроки – просто повод поиздеваться надо мной, а заодно подыскать себе новые жертвы?
Мистер Ландау заводит речь о химических соединениях и генетических различиях, и все ёрзают на своих стульях.
Боб Инглиш возится со своим мешочком «Шарпи». Наклоняется совсем низко над блокнотом, чуть ли не ложится на него. Потом
