стояла чудная, совершенно летняя погода, и мы с Лаврским Иеромонахом о. Феодором, тоже искренно-преданным о. Исидору, порешили прокатиться в Параклитову Пустыньку и наведать Старца. Приехали, стучимся, по обычаю, с молитвой в дверь келлии. Дверь отворяется, и Батюшка встречает нас со своею ангельски-светлой добродушной улыбкой и с приветствием:
“Гости дорогие! Добро пожаловать! Ишь как скоро соскучились! Ну, пойдемте на пёнышки [18], туда самовар принесу, там и попьем чайку”.
Вдруг я нечаянно увидал в сенцах на полке данную вчера банку варенья, в которой варенья было уже менее половины, и в оставшееся нарезанные ломтиками свежие огурцы… Не утерпел я, кричу: “Батюшка, как Вам не грех и не стыдно испортить хорошее варенье и накрошить в него огурцов?!..”
Старец преблагодушно мне отвечает: “А ты — не больно уж горячись-то!.. Нельзя так, чтобы вполне уж было все хорошо… усладишься-то очень… А этак, вот, пополам-то, оно и ничего”. Спрашиваю: “Да куда же Вы дели варенье-то? По банкам, что ли, по другим разложили?”
- “Да, то-то, вот, разложил: вчера как пришел от вас, наложил в чашечку чайную и отнес тут у нас старичку, слепенькому монаху о. Аммонию, да немножко дал Игнаше-канонарху, да маленько Ванюше-звонарю, — все твои ведь приятели, кажется?”
Отвечаю, что даже и не слыхивал о таковых.
- “Ну, а я им сказал, что мол Сереня (мое мирское имя Сергий) вареньица им дал, неравно мол на молитве-то помяните его… Так-то оно и будет хорошо”. Говорю: “Батюшка, ведь вы хотели к зиме беречь варенье?”
- “Ну, вот, а ты опять все свое твердишь… Идите на пни чай пить; а угощать больше нечем: никто вас не ждал сегодня”.
Вот каким постом постился старец. Но более ценил он молитву; ею жил и дышал и питался. Непрестанно читал он мысленно молитву Иисусову, о чем свидетельствует Старец Авраамий.
Во углу своей Внутренней Пустыни часто подолгу молился коленопреклоненно на большом камне, соревнуя Серафиму, Саровскому Чудотворцу. Каждую всенощную и каждую литургию пребывал коленопреклоненный на холодном полу, в нижнем ярусе храма св. Филарета Милостивого. Непрестанно помнил о Господе Иисусе Христе и часто, с глубоким сердечным умилением, повторял молитву о пяти язвах Его, с которой читатель познакомится ниже, если Бог благословит пишущего докончить Сказание.
Впрочем, о самом важном в о. Исидоре (разумей молитвенный подвиг его) даже не знаешь, что сказать. Дышать — необходимо человеку; но если бы просили тебя, читатель, рассказать про дыхание твоего отца по плоти, много ли бы ты насказал? — Не много, ибо дыхание — слишком естественно для человека. Так, вот, для Батюшки Аввы Исидора была и молитва слишком естественной. Мы в нем не замечали этого вдыхания в себя благодати Божией точно так же, как ты не замечал вдыхания в себя воздуха твоим отцом по плоти. Другое дело, если бы твой отец по плоти дышал воздухом, а наш отец по духу — благодатию изредка: раз или два в день, или, тем более, — в неделю. Но не такова была молитвенная жизнь Старца. Всякому чувствовалось, что о. Исидор не прекращает молитвы ни в разговоре, ни в хозяйственных хлопотах; и однако, никто не смел спрашивать его о том. Да, правду сказать, казалися праздными и лишними эти вопрошения.
ГЛАВА 10,
имеющая указать читателю на духовную свободу благодатного Старца Исидора, а также повествующая о том, как он оскоромливался
Глубокое смирение Аввы Исидора не исключало в нем решительной независимости от человеческих мнений. Точно так же его подвижничеством не отрицалась полнота духовной свободы. Воистину, Батюшка сознавал, что “Сын Человеческий есть Господин и субботы” и что “суббота — для человека, а не человек — для субботы“ [19]. Он не был подзаконным, но — свободным. Он жил уставно; но при каждом обстоятельстве своей жизни он знал, что есть дух устава церковного, а что — буква. И, если надо было, он свободно и властно нарушал букву ради сохранения духа. Вот почему о нем можно было слышать мнения: “В его жизни я не видел ничего особенного… Жил не особенно строго: все употреблял. Бывал и в бане, да осторожно. Не стеснялся и бани, — быть и в бане. И винцо употреблял”.
Но случались и прямые нарушения устава.
Так, однажды приходит Старец Авраамий в некий дом, к одному семейству, а день был постный. Старцу предлагают: “Не угодно ли тебе яичницы?” — “Нет, я боюсь”, - отказывается о. Авраамий. “А мы, было, накормили яичницею о. Исидора”.
Чтобы не причинить неприятности гостеприимным хозяевам, Батюшка о. Исидор оскоромился в постный день.
Неоднократно говаривал Старец: “Лучше не соблюсти поста, нежели оскорбить человека отказом”.
Другой раз оба Старца были вместе в том же доме. День опять был постный. Старцам предлагают сливочного масла. О. Исидор намазывает его на хлеб и ест, а другой Старец не берет предлагаемого. “Что ж ты не ешь?” — спрашивает о. Исидор.
- “Да ведь — пяток”.
“Я тебе приказываю есть”.
- “Я ведь не духовный сын тебе”, - возражает Старец Авраамий.
Однажды на первой неделе Великого Поста сам Старец сообщает Епископу:
“Вот, батюшка, разрешите мой грех, оскоромился на первой неделе Великого Поста”.
- “Как так?” — вопрошает Епископ.
“Осталось молочко, жаль было выливать, я и выпил его”.
Так о. Исидор дважды оскоромился на первой неделе Великого Поста, и это случилось всего за несколько лет до его смерти, когда он уже был престарелого возраста. Но кто знает, как понимать эти случаи? Быть может, он приучал себя к последнему смирению? Или-что также возможно — учил смирению своего собеседника?
И от вина о. Исидор не отказывался. Говорил: “Оскорбить человека отказом — гораздо хуже”. За трапезой, когда предлагали, выпивал рюмку и иногда еще половину; под старость пил и три, но более не соглашался выпить ни за что. Обычного правила он, кажется, тоже не придерживался. Епископ спрашивал его иногда: “Какое Вы, Батюшка, правило держите?”
- “У меня никакого правила нету”, - отвечал Старец. “Как же нету? Ведь Вы с уставщиками служили”.
- “Так,
