заёрзали по тюфяку. Стаскивая друг с друга материн кафтан, заменяющий одеяло. Каждый из малышей старался одеть свою оголённую во сне жопёнку. Не в состоянии подавить в себе приступ невольного чихания, Николай, сдержанно чихнул в ладонь. Получилось нечто получихания и полукашля. Встревоженная Татьяна, по-лошадиному всхрапнув, мгновенно проснулась. Судорожно метнув глазами на вошедшего. Её руки поспешно бросились к покрывающей её тело ватоле, натянув её до самой шеи. Николай взором невольно уловил, как от судорожного движения Татьяниных рук, её голая грудь шмыгнула в широкую проредь рубашки и скрылась. Впросоньи, Татьяна, невнятно пролепетала молитву и затвердевшим во сне языком, тревожно спросила:
– Кто тут?
– Эт я! – не сказал, а прошептал Николай. – Я к тебе с просьбой! Не подоишь ли нашу корову? Анна-то у меня захворала! У Кузьмы я уже спросил. Он мне велел тебя разбудить.
– Сейчас приду! – сиплым ото сна голосом, пробормотала она.
Татьяна, привстав на постели невольно потянулась, несколько приподняв вверх голые, полные руки невольно обнажив при этом подмышечную волосяную поросль. Её одолевала позевота. Вытирая у рта выпавшую, во время сна, беловатую слюну, она сонно проговорила:
– Я-бы, и без разрешенья Кузьмы пришла. В шабровом деле, выручать друг дружку надо! Я сейчас, только вот соберусь и приду.
Николай, по-солдатски повернувшись на одном месте, направился к двери, робкими от волнения ногами затопав по ступенькам крыльца – ушёл.
Татьяна, выйдя на улицу, хриповатым со сна голосом, приказала мужу:
– Кончишь поливать – наколи дров, я приду печь затоплять стану.
Развалистой походкой, не торопясь она направилась к Николаеву дому приминая ногами росистую придорожную траву.
Взяв, из рук Николая, дойницу Татьяна усевшись под корову, принялась доить. Тонкие, косые, белые молочные струйки, стремительно брызнули в дойницу, со звоном ударяя о дно. По мере наполнения дойницы, звуки стали глуше – пенистое молоко заполнило дойницу до самых краёв. Искусно перебирая соски коровьева вымя, Татьяна с затаённой улыбкой про себя размышляя думала: «сказать или не сказать? Нет не скажу – не смею!»
Бурёнку, меж тем, больно кусали надоедливые мухи, она размахивая хвостом, отгоняла от себя мух-кусачек. И видимо, не стерпев больного укуса, корова с силой лягнула задней ногой. Удар угодил по дойнице. Часть молока прилилась в навоз. Татьяна испуганно охнула, но пролиться всему молоку не дала, ловко поймав дойницу за перевесло.
С нескрываемым волнением, она в растерянности, робко подошла к Николаю. Стала виновато оправдываться:
– Жалость-то, какая! Корова полдойницы молока пролила! Она у вас видно строгая, мух отгоняет и чужих людей не любит. Вот и лягнула! – извиняясь, оправдывалась она.
– Ну, ничего! Убыток не большой! – стараясь ободрить Татьяну, увещевал Николай.
Передав дойницу Николаю, Татьяна глазами взметнула Николаю в лицо. Взоры их взаимно встретились:
– А я тебя, сегодня во сне видела! – весело встрепенулась, но с робостью в голосе, проговорила Татьяна. – Будто, жну я в поле рожь, а жарища палит, прямо силушки нету. Я будто бы и прилегла в тени под десятком отдохнуть – жару переждать. Лежу, отдыхаю, блаженствую. Ветерок, пропотевшую на мне рубаху сушит, а во всём теле, чую приятную истому. Вдруг вижу, по дороге, будто бы идёшь ты и говоришь мне:
– Отдыхаешь!?
– Как видишь! – будто бы отвечаю я. – А ты и говоришь: «Давай я тебя от жары укрою». А дальше, что было я и не знаю, ты меня в этот момент и разбудил.
Досказывая свой сон, Татьяна рукой коснулась груди Николая и слегка оттолкнула его от себя. Николай этот толчке понял по-своему, приняв его за знак любезности. Он в неудержимом порыве волнения и возбуждения, обхватив Татьянино тело за талию и своими трепещущими губами коснулся об её пахнувшие жадностью губы… Они взаимно, но настороженно обнялись, и он повлёк её к забору двора к куче соломы…
Отряхивая с себя приставшие соломинки и поправляя сбившийся на голове платок, Татьяна, затаив улыбку на губах, молча направилась к калитке. А Николай, гася в ногах дрожь, вошёл в избу, прихватив с собой дойницу с удоем.
– Ну что, подоил, что ли? – болезненно, скрипуче спросила его Анна.
– Подоил! – да что-то мало корова-то надоила?
– Видно не всё молоко-то сдала! – гася улыбку, виновато проговорил он.
На улице послышался коровий мык. Сонно-вялое коровье передвижение, струистый плеск коровий мочи, гулкое шлёпанье жидкого помёта. Слышались, как выстрелы из пугача, хлопание пастушьего кнута. Николай, поспешно выбег из избы во двор. Выпустив из ворот корову, он невольно взглянул, на избу Кузьмы, из трубы которой шёл пахучий, густой дым, у печи хлопотала Татьяна.
Когда уже совсем ободняло, Кузьма, навестив Николая, окликнул его:
– Николай!
– Что!? – испуганно, как воришка, пойманный за руку, отозвался Николай, думая, что Кузьма нагрянул к нему с обличением.
– Ты случайно не на сенокос собираешься? – спросил Кузьма.
– Да, а что? – растерянно, всё еще невразумлённо переспросил Кузьму Николай.
– Захвати мою бабу: покажи ей наш пай в Ендовин. Сегодня видать день будет хороший, пусть там сено досушит.
– Ну, так, что, показать можно, а ты разве косить кончил? – повеселело поинтересовался Николай.
– В Ендовине-то кончил, сегодня в Медвежий дол косить пойду. Так будь добр, покажи пай-то.
– Ладно, покажу, пусть идёт, – пообещал Николай, чуя, как от сердца отвалило камешек беспокойства.
Спор Устиньи с Анной Гуляевой
У трудолюбивых мужиков деловая пора: в больших семьях деловой накал, стоит сенокос, и глядишь, скоро начнётся и жнитво. У одиноких же вдов свободного времени хоть отбавляй. Сойдутся на улице две бабы, начинается базар, подойдёт к ним третья – открывается ярмарка. Тут, скороспешный деловой разговор моментально перерастает в споры, а спор, как правило, заканчивается дракой.
Вечерком, случайно, встретились на озере, на мостках, Анна Гуляева со своей зловредной шабрёнкой через прогон Устиньей Демьяновой. Невольно завели меж собой злободневный разговор. Как на грех, в это самое время молодёжь, девки с парнями гулявшие около амбаров, весело резвились, задорно смеялись, а отдельные парочки, по-своему объяснялись в любви.
– Погляди-ка парень девку-то, совсем замусолил и никак она от него вырваться не может. А он какой идол, нахал, прямо на глазах у людей, готов под подол залезть! – сложив губы кошельком, возмущалась Анна.
– Да эт, чей парень-то? – напыжившись, допытывалась она.
– Как чей? Федька Лабин! Василия Григорьевича сынок! Вот чей, – стянуто собрав губы воедино и придав им подобие лошадиному подхвостному отверстию, объяснила ей Устинья.
– Я давно наблюдаю за этой парой, да никак не узнаю, чей парень и не знаю девка чья? – вылупив глаза и горизонтально покачивая головой, возмущалась Анна
– Ты баишь, девка-то чья? – переспросила Устинья.
– Да, чья? Я что-то не знаю, – допытывалась Анна.
– Наташка Статникова! Овдотьина дочка. Федька-то играт с ней – она его невеста, а он её жених. Вот они и любезничают. Так, что тут и глядеть нечего, пусть играют, – невозмутимо заметила Устинья.
– Како, любезничают! Рази это игра, когда он при народе готов к ней
