class="p1">Моя любовь,
Оплакиваю твое отсутствие.
Мы прожили в Марракеше чудесный день. Солнце, миражи, взаимное тепло с Контом, мысли о тебе [69].
Я хочу подарить тебе чудный вечер с прогулкой среди старых серебристых олив вдоль озера Менара, освещенного солнцем [70]. Какой покой, какая нежность. Все это во мне, в моих глазах, в моих губах.
Возьми, дорогой! Я тебя целую!
Твоя жена, которая тебя обожает.
Входной билет в «Лидо» на пляже Анфа в Касабланке, 1931
(Касабланка, 1931)
Моя дорогая жена злюка,
Зачем вы мне сказали, что я все усложняю, вместо того, чтобы упрощать? Зачем в минуту прощанья упрекаете за ничтожное опоздание в четверть часа и за то, что курица пережарилась? Целую неделю я буду жить вдали от вас, и других помощников, кроме воспоминаний, у меня не будет. А в поганые ночи работа у меня потяжелее, чем жарка курицы. И почему вы меня не провожаете? Почему никогда не приходите меня встречать? Почему вы были так неласковы сегодня со мной, когда я так нуждался в ласке?
Золотое перышко, вас любят до обожания, и в дни вроде этого лучше утаить от меня, что вы не так уж и счастливы, потому что в работе мне помогает и служит утешением мысль, что я работаю для вас, что у вас большая квартира, солнце, купанье, что вы сохранили ваш Мирадор [71], что нас ждут времена счастливее, с путешествиями и красивыми платьями.
Не надо мне говорить, что вы опять будете совершать сумасшедшие прогулки, потому что вдалеке, в пустыне, легко подкрадывается тревога. И отсюда, издалека, никак вас не защитишь, только любовью.
Золотое перышко, притворяйтесь, что вы счастливы.
Когда вы кажетесь счастливой, счастлив и я.
(Касабланка, 1931)
Мой муж,
Я чудесно провела вторую половину дня, глядя на бушующее море. Я думала о нас, о нашей любви и почувствовала, как я люблю мою любовь. Нашу любовь.
Я не сержусь на вас за нервозность перед отъездом, я сержусь на ее причины…
Дорогой, мы держим в руках сердце нашей любви. Не разбивайте его. Мы будем так плакать!
Завтра я вас не встречаю, и вы меня извините. Я лишаю себя ожидания вас, потому что иду к мадам де Бошан. Я хочу, чтобы у вас были друзья.
У меня тяжело на сердце из-за того, что вас нет. Дом пуст… пуст… печальные мысли не отпускают меня этой холодной ночью.
Ваше хрупкое
(Касабланка, 1931)
Консуэло, как нехорошо.
Я не веду тебя к Антуану [72], сочувствуя твоему насморку, а когда возвращаюсь – очень скоро, чтобы не заставлять тебя ждать! – тебя нет дома. А пойти к нему был наш долг.
Теперь я один и куда-нибудь пойду.
(Касабланка, 1931)
Консуэло, если бы ты знала, как зло и плохо ты со мной поступаешь.
Мне уже было очень грустно, что ты не встретишь меня на поле. Для меня такое утешение после тяжелого путешествия увидеть тебя там и знать, что ты меня ждешь. Во многом ради тебя я делаю эту работу и рискую. У тебя нет никаких дел, и ты не можешь даже узнать, когда я прилетаю. И я приземляюсь совсем один.
И потом, потому что я болен, устал и невесел, ты ушла пить чай. Все твои приглашения пришлись на день моего возвращения: до чего же меня это огорчило. Возвращение для меня испорчено. Конечно, я не собирался заставлять тебя из эгоизма сидеть рядом со мной и смотреть, как я сплю, я сам тебе сказал, чтобы ты пошла в гости.
Но ты пошла еще и на ужин, сейчас час ночи, а тебя еще нет, и я умираю от беспокойства. Я ничего не понимаю. Ты не пришла на поле. И вечером ты тоже не спешишь вернуться. До чего же мне больно. В день моего возвращения моя жена в час ночи еще не вернулась.
«Ночной полет» получил премию «Фемина» в декабре 1931
Мне так плохо, тревожно, одиноко.
(Ницца, 1933)
Да, мой милый Тоннио,
Я стараюсь устроить здесь для вас домашний очаг [73]. Не надо приводить меня в отчаяние из-за того, что я кричу на сестру [74] или на слуг, с вами я всегда ласкова. Что же вам еще надо? Даже своей собакой, когда вы здесь, я не могу покомандовать. Даже испортить листок бумаги, из-за него вы на меня кричите.
Но я вас люблю, а если вы злитесь, никогда больше не заговорю.
(Париж, примерно 1935 [75])
Девочка, дорогая, которая, не зная, а возможно, зная очень хорошо, причиняет мне такую боль. Но которой я, несмотря ни на что, заливаясь слезами, прощаю все, потому что она истерзана тревогами и беспокойством, а я полон нежности и бесконечно жалею ее. У меня так много любви, что я не умею ей за это пенять. Мне звонят и говорят, что она не хочет, чтобы мне говорили, где она. Для меня это конец света, я построил жизнь на этой любви.
Я мечтал писать под крылом маленькой птички, под защитой ее ласкового тепла, щебета, чистоты и чудесного трепета. Если бы она сейчас заговорила со мной, какая радость вспыхнула бы среди слез. Какое богатство прощения и готовности защищать открылось бы во мне. Но почему не тратятся запасы моего прощения? Почему всякий раз, когда я отдаю всего себя без остатка, меня пугает мысль: а вдруг все, что я отдаю, больше не понадобится? И моя кровь, плоть, сердце останутся без хозяина, потому что мне они больше не принадлежат. И не принадлежат больше моей светящейся жене.
О, моя любовь, только одна мысль переполняет меня. Нет горечи, нет заготовленных упреков. Нет даже слез. Я хочу одного: глубоко, бесконечно тратить свою жизнь на усмирение твоей тревоги. На приручение неведомого бога, который мучает тебя, привести тебя в мои объятия, как чайку, сбитую ветром, в теплое гнездо. Сделать тебя счастливой.
«Моему Тоннио, его птенчик, который любит его бесконечно.
Консуэло. 1935»
(Париж, 1935) Полночь
Спокойной ночи, Тоннио,
Я вернулась, потому что вы меня об этом просили. Почему я должна сидеть одна, глупая птичка с остатками перышек? Мне холодно, ложусь очень грустная, может, ангел навестит меня во сне.
P. S. Не буди меня.
(Париж, очевидно, 1935)
По какой неизъяснимой тайной причине все так нескладно именно тогда, когда тебе меня не хватает? Идиотский поезд сломался, стоял полчаса, и я разминулся с тобой на три минуты.
Ждал от тебя телефонного звонка с 8 ч 15 до 10, не решаясь пойти поужинать. Вы могли бы, девочка, оставить мне записку.
