поручений». Колобов оказался хорошим человеком, Смирнов проработал у него около трех лет, до поступления в Университет, и многому научился.
Тверской бульвар, дом 18
Довелось Олегу Сергеевичу путешествовать и с самим Сергеем Есениным. Он подробно описал салон-вагон: зеленого цвета, с небольшим салоном и двумя двухместными купе; стол, стулья, диван у последнего окна салона; к стене прикреплен столик для пишущей машинки (на ней печатала жена Колобова – Лидия Ивановна Эрн, очень красивая женщина). В вагоне имелись наборы чайной и столовой посуды, самовар и примус. Есенин любил вскипятить воду в самоваре, сам чай заваривал и всех угощал.
В письме из Парижа весной 1923 года Есенин написал Мариенгофу: «После скандалов (я бил Европу и Америку, как Гришкин вагон) хочется к тишине». Олег Леонтьевич Бишарев расспрашивал Олега Сергеевича о том, как и почему это было. Вот что рассказал Смирнов: «Было это в начале 1922 года.<…> Именно в этом вагоне приехали мы в Ростов. Стояли мы на пятом или шестом пути. Пошли в город с Есениным. Дело прошлое, выпили там. Идем обратно. Есенин громко разговаривает, что-то пытается читать. Уже возле вокзала я заметил, что нас окружают неизвестные люди. Присмотрелся – мать честная – чекисты. А я в военной форме. Окружили нас. Старший спрашивает:
– Кто такие?
Мне было неудобно говорить, что я представитель Колобова, сказал, что провожаю известного поэта Сергея Есенина. – Никакого Есенина не знаем, – отрезал старший.
Дело принимало скверный оборот. Но выручил Сергей Александрович. Раззадоренный тем, что его не признают, он выразительно начал читать отрывок из поэмы «Пугачев». Смотрю, чекисты внимательно слушают, а потом один из них и говорит:
– Я читал Есенина. Есть такой поэт.
Старшему ничего не оставалось делать, как отпустить нас. Подошли к вагону, постучались. И опять «сюрприз».<…>
– Начальник не пускать вас приказал <…>
Есенина это вконец разозлило. Он натянул рукав пальто на ладонь и стал бить по окну:
– Открой, Гришка! Иначе я разобью твою хижину. <…>
Пустили нас. А наутро, разругавшись с Колобовым, Есенин уехал обратно в Москву».
Его оскорбило, что друзья, увидев чекистов, испугались и оставили без поддержки.
К тому времени Есенин уже жил в особняке Айседоры Дункан. Ходили всякие частушки, распространяемые его друзьями, вроде «Я вчера немного пьян, // Был у бабушки Дункан, // Был со мною Старцев-друг// И Есенин – ейный внук». Все эти частушки больно ранили Есенина. И самому юноше Олегу эти отношения казались странными. Тогда и Есенин ему казался «пожилым», а Дункан была старше на семнадцать лет. Олег Сергеевич запомнил навсегда слова одного старшего товарища – Михаила Униговского: «Вы, Олег, еще очень молодой человек и не имеете права осуждать Есенина. Поверьте мне, Дункан – изумительная женщина».
Фамильный склеп семьи Смирновых на Пятницком кладбище
Вспоминал Олег Сергеевич и первое выступление Есенина после возвращения из заграницы. Толпы народа едва сдерживала конная милиция. Люди в военной форме вызвали Есенина в перерыве, хотели запретить второе отделение, но вмешался Яков Блюмкин. После упоминания этой фамилии речь зашла о гибели Есенина. Смирнов не верил в причастность Блюмкина к гибели Есенина.
К сожалению, встреча Олега Леонтьевича Бишарева с Олегом Сергеевичем Смирновым оказалась первой и последней. Вскоре внук «короля русской водки» тихо скончался в скромной «хрущевке» на Ленинградском проспекте. Но упокоился в фамильном склепе Смирновых на Пятницком кладбище в Москве.
Рассказ об этом замечательном человеке хочется закончить письмом, которое приложил Олег Смирнов к переводу статьи из французского журнала, сделанному им по просьбе Сергея Есенина. В статье говорилось об огромном значении поэзии Есенина для мировой культуры. А вот что написал Олег Смирнов любимому поэту и другу: «Сережа, не правда ли странно, что в то время, когда критики занимались злобными рассуждениями на темы: «Хулиганствующий поэт» / друзья/, «Поэтствующий хулиган» /враги/, где-то в далеком от нас Париже, среди последних достижений мировой культуры, по нескольким дошедшим до него книгам, иностранец сумел просто и искренне подойти и по достоинству оценить твои произведения. Впрочем, это в порядке вещей, и имя Есенина наряду с именами Шаляпина, Горького, Рахманинова, Коненкова и многих других послужит лишь продолжением той длинной плеяды русских гениев, к сожалению, ценимых на Западе больше, чем у себя на родине. 25.03.25 Олег Смирнов».
Петровка, дом 20/1
Электрозаводская улица (бывшая Генеральная), дом 27
Братья-погодки – Борис и Николай Эрдманы – родились в семье бухгалтера фабрики «Товарищества шелковой мануфактуры» Роберта Карловича Эрдмана и домохозяйки Валентины Борисовны (в девичестве Кормер), дочери владельца часовой мастерской и внучки купца первой гильдии. Борис Робертович (1899–1960) начинал как артист в Театре Таирова с 1917 по 1919 год, в 1918 впервые проявил себя как театральный художник, со временем вырос в серьезного художника-конструктивиста, реформатора сценической площадки и театрального костюма. Работал с балетмейстером К. Голейзовским, в Опытно-героическом театре. Подписал Декларацию имажинистов, оформлял книги, которые они издавали: «Лошадь как лошадь» В. Шершеневича, «Кооперативы веселья: Поэмы», «Коробейники счастья» А. Кусикова и В. Шершеневича, «Красный алкоголь» М. Ройзмана, «Коевангелиеран» А. Кусикова и другие. Известны графические психологические портреты имажинистов Есенина, Мариенгофа, Шершеневича, Кусикова и брата Николая на фоне предметов, часто встречающихся в стихах каждого из них. Особенно близок Борис Робертович был с Вадимом Шершеневичем. Его он рисовал чаще других, и его вторую жену – красавицу Юлию Дижур. Шершеневич описывает забавный случай из истории их дружбы с Борисом: «Я боксировал неплохо, и, вероятно, весть об этом зачастую сдерживала моих противников на эстраде. Борис неожиданно заявил, что он тоже неплохо знает бокс. Я дважды или трижды переспросил Бориса. Он настаивал. <…> Я предложил в шутку побоксировать. Борис очень охотно согласился. Мы встали между кроватями. Николай и Сандро сидели на постелях. Борис смотрел на меня с видом испытанного бойца. Коля глядел на меня исподлобья и невозмутимо.
Петровка, дом 20/1
Я сделал первый выпад, и Борис исчез. Я оглянулся. Его не было ни на ногах, ни на полу. Сандро хохотал. Коля сидел по-прежнему невозмутимо. После усиленных поисков Борис был обнаружен в дальнем углу комнаты под кроватью. Все лицо было в крови. Он тщетно пытался унять шедшую из носа кровь. Тут же, лежа, признался, что понятия не имел о боксе, а решил меня «разыграть». Для ликвидации «розыгрыша» пришлось принести полотенце и ледяной воды <…>»
Борис Эрдман оформлял кафе имажинистов «Калоша» (находилось во 2-м
