Наталинька,
сегодня у меня большая радость – получил от тебя открытку и одновременно с ней письмо и твою фотографию. Она лежит передо мной и в ней я читаю ненаписанное письмо, то, что человек никогда о себе не выскажет; видно, требуется время от времени воспроизвести и в чувственной форме лик человека, чтобы снова возвратиться к корням его души. Вот и теперь твоя карточка сказала мне о тонком благородстве твоей души, о твоей необыкновенной внутренней правде, о чистоте. Личико твое похудело, словно для того, чтобы лаконичными выразительными линиями сказать о твоей стойкости перед жизнью. Я знаю, что могу быть уверен в тебе, и правде твоего чувства и вообще жизнеотношения. Большое счастье и редкость иметь такой характер, но и большой крест его носить. Смотрю на твое лицо, принимаю твою грусть (она на грани страдания), но я вижу перед собой человека, приготовившегося растворить в своем чувстве любую боль и о свою целеустремленность разбить любые испытания. Ты и мне подаешь пример и твой порядок я принимаю не только как радость видеть дорогие мне черты, но и как своего рода категорический императив в моей жизни. Спасибо тебе, сколько раз за нашу жизнь я имел возможность опереться о твою душевную стойкость.
Мне хочется до конца сказать тебе всю правду: мне радостно видеть в твоих чертах не только сквозящее в них благородство; они мне прекрасны, ибо душевная красота всегда проецирует себя во вне. Так и теперь я вижу на твоем лице лучи, пробивающиеся наружу. Только это не лучи солнца, это лучи звезды.
Сейчас второй час ночи, а у вас только десятый час. Где ты, дома ли, в библиотеке ли? Обнимаю тебя, родная, единственная. Сегодня уже начались первые часы, повернувшие меня в тридцатичетырехлетие 87. Чувствую твой долгий глубокий поцелуй. Пусть принесет он нам счастье, пусть даст он нам скорую встречу, пусть он нам пошлет успехи в нашем труде. Нас много впереди ожидает хорошего: наша совместность, наш ребенок, наши творческие находки и (это особенно) их поиски. Мы сбережем наши души для этой радости, чтобы наполнить их ею по края. Береги же себя, любимая, помни всякий раз, когда собираешься пренебречь собой, что урываешь этим минутку общего нашего счастья.
Целую, Наталинька.
Твой Саня.
Утром едва проснулся прочел твое письмо и глядел на твою карточку. Они лежали рядом с моим изголовьем и стали первым впечатлением сегодняшнего дня моего рождения.
Отправляюсь на лекцию в Партшколу 88, куда меня снова пригласили для прочтения части курса.
Люблю и целую.
С.
[Родной Наталик,
Прости меня – я не сразу тебе отправил письмо. Очень себя ругаю, т. к. все время чувствую твое состояние одиночества и не раз, вероятно, ты захлебывалась этим чувством. Как выразить тебе свою близость? Я сделаю все, чтобы как можно скорей осуществить нашу встречу. Что касается комнаты, о которой ты мне написала (что возле Казанского вокзала), то ценность свою она сохранит всегда, а пока что ты имела бы собственный угол. Я только не представляю себе, откуда ты надеешься собрать такую сумму.
Я тоже предполагал, что одиноко проведу 14/ΧΙ, но в этот день я получил много цветов от моих студентов, небольшой серебряный бокал и адрес. Все это было очень трогательно и мне как-то стало на минуточку теплее. К Ал[ексан]дру Павл[овичу] 89 приехала мать, и они тоже приняли участие в моем «чествовании».
Получил от Манечки 90 письмо. Она все еще не имеет своей площади.
Никак не пойму, почему ты еще не получила своего багажа, ведь я его послал с Нейтманом. Затем я переслал ватник с женой сестры Подзолкова 91 – неужели она тебе не привезла его? Не могу понять почему не дошел мой перевод в НихФИ высланный 21/X. Скоро пошлю тебе еще денег. Я всегда с тобой всем своим существом.
Родная, пиши мне, люблю тебя бесконечно.
Твой Саня.
Горячий привет Лилии 92 и Юлии Львовне 93.
№ 232. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной
18/IV.45
Родная Наталинька,
давно не писал – было какое-то тяжелое настроение, вызванное разлукой и утомительной работой по Институту 94, а больше всего тем, что средства почтовой связи себя не оправдывают. Я всегда отвечал на твои телеграммы и послал несколько писем в адрес Эндокринологического института, но тебя это не достигает. Просто не знаю, куда же тебе писать.
Рассказ Ерофеевой 95 о тебе меня очень огорчил, да и твое собственное письмо очень невеселое. Видно, тяжело тебе досталась эта зима в Москве. Больно и обидно, что среди многочисленных московских знакомых ни один не оказал тебе помощи. Мы давно знаем с тобой, что надеяться следует только на себя самих, но это очень обидное и грустное заключение…
[Что у тебя с болями в области желудка, о которых ты пишешь? Ведь в Москве-то есть специалисты, к которым можно обратиться. Как оправдать такую твою беспечность. Ты все-таки любишь меня не так, как этого бы мне хотелось.]
Хорошо ли ты питаешься? Зачем ты мне посылаешь посылки. Ведь я тебе перевожу деньги, чтобы немножко улучшить твою жизнь. Что же ты делаешь. Шарфик я получил, он мне очень нравится, я его всегда ношу, но все остальное, присланное тобой, меня просто расстраивает. Не смей этого больше делать. Родная моя, судьба и так сократила нам нашу совместную жизнь, как же можно так не по-серьезному относиться к своему здоровью.
Наталинька, я тебя, как всегда, люблю и больше, чем всегда, – дорожи нашим чувством.
Олехнович 96 передает тебе отношение Института в Наркомпрос о моем вызове. Проследи, чтобы вызов был своевременно послан, и телеграфируй об этом мне. Писать мне можно и по адресу Института и в Партпрос, мне везде передадут.
Я предполагаю 15‐го мая выехать, хотя здесь уже идут разговоры о том, чтобы меня не отпускать до окончания госуд. экзаменов, но я сделаю все возможное, чтобы вырваться 15 мая. Мне предстоит в Москве исключительно напряженная работа. Не знаю, закончу ли я или нет свою работу и нынче летом. Мне трудно это предвидеть. Если я не кончу, то план мой таков, чтобы устроиться хотя бы возле Москвы и иметь возможность часто бывать в Москве и ее библиотеках. Тема моя очень разрастается, и я не стану ее губить излишней спешкой. Я делал в Красноярске доклад «Философское мировоззрение в русском обществе XV
