по телефону, она здорова, довольна санаторием, гуляет и читает, одним словом, все в порядке.
Расскажи Манечке о письме, объясни, что мое молчание вызвано очень запутанными обстоятельствами, поцелуй ее – пусть она мне напишет в адрес Анны Осип. 108 У Анны Осип. живется мне хорошо. И чувствую себя очень свободно и просто. Впрочем, должен признаться, что рацион, который я получаю, меня не удовлетворяет, но таковы нормативы, принятые в их доме, и не мне их нарушать.]
…Скоро увидимся, любимая моя – стремлюсь к тебе и очень грущу без твоей ласки.
Тв. Саня.
№ 235. Н. В. Ельцина – А. И. Клибанову
24/ΙΙ. 46 г.
Мой родной, получила от Вл[адимира] Ил[ьича] твои листки. Все буквально падает из рук. Хотя нам это не впервые, но каждый раз мучительно остро все это 109 воспринимаешь. Слова не ложатся на бумагу. Одна мысль – скорее тебя увидеть. Хотелось, чтобы ты чувствовал все более зрелую, выношенную в муках, любовь, знал о моей готовности противостоять всему тяжелому. Столько дней все это тянется, и я ничем не могу помочь.
Очень расстроило сообщение о приезде Райского. В новой ситуации в НИИ – это очень неудачно. Я хочу переправить тебе деньги. Может быть, на имя Мины? Ты получишь по ее доверенности. Сделай все возможное, чтобы получить санаторий. Это абсолютно необходимо. Не буду писать, как я хотела бы тебя видеть в начале марта, но если дела не позволят, то поезжай прямо в санаторий. Единственно прошу, пиши хоть открыточки, звони, телеграфируй.
Целуй и обнимаю, мой любимый. Думаю о тебе непрерывно и всеми мыслями с тобой.
Наташа.
Хочу завтра тебе звонить, чтобы узнать, что у тебя, и договориться о деньгах.
№ 236. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной
26/ΙΙ. 46 г.
Родная Наталинька, вчера приехал в Калинин и сегодня уезжаю в Москву. Здесь нашел твою открытку и узнал, что было от тебя заказное письмо, но что последнее отправлено в Ленинград, т. к. в Институте думали, что я больше не приеду. Я все же нашел твое заказное письмо на почте, и оно лежит сейчас передо мной.
Когда я приеду в Ленинград (я надеюсь, что мне это удастся в первых числах марта), я скажу тебе, как твоя ссылка на Тютчева едва не сделалась вещей и именно в эти дни:
Кто смеет молвить: до свиданья!
Чрез бездну двух или трех дней.
Всю вчерашнюю ночь я твердил эти слова, и когда на минуты выключалось сознание, мысль эта жила в той преисподней чувств и предчувствий, где человек во всяком случае искренен и правдив, где он хранит глубокую тайну своей личности, тайну, к которой так боязно бывает спуститься при свете дня.
Впрочем, не подумай, что я имею в виду какую-либо переоценку своего отношения к тебе. Я имею в виду неумолимую жестокую силу обстоятельств, рывшую уже однажды бездну нам (не между нами, но нам) десять лет тому назад. Я надеюсь, что это не помешает мне увидеть тебя в начале марта, но, в связи с необходимостью перемены работы и сомнительной возможностью устроиться в Москве, мы вновь встанем перед каким-то выбором. Впрочем, бывают случаи, когда судьба улыбается, и если это случится, мы будем избавлены от нового (которого уже!) испытания в нашей жизни.
Теперь о твоем письме 110. Оно заставило меня с болью признать, что даже характеры твоей силы и цельности вынуждаются в ходе жизни к компромиссам. Но компромисс есть всегда насилие над собой – оправдан ли он? Я часто задумывался в жизни над дилеммой, допустимо ли быть живой собакой или лучше мертвым львом, и соглашался быть живой собакой только потому, что перед живым сохраняется перспектива стать живым львом, а мертвым львам в лучшем случае остается благодарная память. Все это не имеет, однако, прямого отношения к твоему письму, только потому что у меня нет потребности раскрыть форточку в чью-нибудь новую для меня душу. Я никогда не чувствовал недостатка свежести в наших отношениях. Более того, я никогда не встречал такого свежего и большого чувства, как твое. Если когда-нибудь у меня и бывали минуты слабости, то они только служили мне доказательством огромной неполноценности всего, что может лежать за порогом наших отношений. Я отдаю себе отчет в своем характере. Он гораздо более мелок, если сравнивать его с твоим. К тому же сложившаяся судьба лишила меня возможности осуществить многое, на что способна была душа. Но душа не может жить без пищи и часто живет суррогатами, когда она лишена полноценного существования. Что это, слабость? Это не только слабость, это еще и сила самосохранения.
Родная Наталинька, не насилуй себя и не оправдывай компромиссов, именуя их «житейской мудростью». Лучше предъяви ко мне, к моему отношению полную меру требований и помоги мне эти требования оправдать. Все было бы лучше, если бы мы не отрывались друг от друга на месяцы и месяцы. Это становится дальше просто невыносимым. Это в конечном счете приводит к недоразумениям, которые дали пищу для твоего письма. Здесь мы подходим к выбору: могут ли наши чувства стать содержанием нашей жизни? Удовольствуемся ли мы этим? Не разменяем ли мы наши интересы? Если в Москве у меня не окажется перспективы, то в перспективе окажется новая долгосрочная разлука. Скажу еще, что для меня этот момент будет означать «смену вех», смену жизненной линии. В какое положение все это может поставить тебя? Боль, нанесенная сердцу, не забывается, но с поступью времени она опустится куда-то на дно, и течение чувств и сглаживает самый подводный камень, и приспособляется к тому, чтобы его обтекать. Заживление есть закон самой жизни, хотя разум соглашается с этим не в момент, когда причинена боль, но лишь позднее, когда нарастают новые ткани. Рано или поздно, скорее поздно, чем рано, разум приходит к этому выводу и обнаруживает этим жизнерадостную свою природу. Так пусть же тот, кто может, кому дано начать сызнова жизнь, начинает ее и бережет святыни прошлого для чистого и свежего своего будущего. В этом должна быть радость и для тех, кто может повторить свою жизнь, и для тех, кто сейчас этого не может, но когда-нибудь дождется своих радостей. В этом письме моем, родная Наталинька, нет никаких решений, но одни мысли, которые навязывает действительность. До свидания, моя светлая, до свидания через все и всяческие бездны!
Саня.
