Владимир Зуев
Мир наступил не сразу
Ушедший день сполна вымотал беженцев. Полдня томительного ожидания на дороге, потом долгая тряская езда по проселкам на военных грузовиках, потом, когда машины свернули на свои полевые склады, многокилометровый марш-бросок с тяжелыми ношами за плечами. И все это под немилосердными лучами июльского солнца. Лишь поздно вечером добрались они до Травно и без рук, без ног рухнули замертво.
Проснувшись утром, Велик долго лежал неподвижно.
Рядом тихо шмурыгала носом Мангошка — тоже проснулась. В отличие от Велика ей не терпелось начать наступающий день.
— Вон добрые люди поднимаются завтрак варить с божьей помощью.
Велик усмехнулся: словечки, выражения, даже интонации девчонка переняла от покойной матери.
— Не лотоши, — сказал он. — День велик, успеешь еще сто раз проголодаться после завтрака.
А кругом уже слышался гомон. На небольшом взгорке меж каменных двухэтажных домов под матерыми деревьями копошились беженцы: умывались, убирали постели.
— Стыдно так долго лежать, — опять пошла в атаку Манюшка. — Хороший хозяин не валяется так долго. Кто рано встает, тому бог дает.
Велик опять не отозвался… Вот ненасытная утроба! Только поддайся — за один день все запасы смолотит. Тем более что там и запасов-то этих — глянуть не на что.
Рядом послышались всхлипы, затем жалобный голос Манюшки:
— Ох, мати наша царица небесная!.. Вель, я есть хочу.
— А, ка б тебя раки съели! — воскликнул Велик и улыбнулся неожиданно подвернувшемуся на язык Барышному ругательству.
Он встал, отряхнул приставшую к одежде солому.
— Пойду дровец поищу. А ты тут… Лежево в кучу и к столу — кто знает, сколько еще куковать придется под этим дубом. Почисти картошку.
— Сколько? — живо спросила Манюшка.
— Пять картошин. Сварим похлебку.
В поселке уже вовсю кипела жизнь нового дня. Над домами столбились дымы, по улицам сновали люди, в большинстве военные — солдаты, партизаны.
Было много целиком или частично разбитых зданий, а местами ровный порядок улицы, но которой шел Велик, прерывался хорошо затравяневшим пустырем. Лишь по ржавым проплешинам и закопченным осколкам кирпича, рассыпанным по всей площади, можно было догадаться, что здесь когда-то стоял дом.
На одном из таких пустырей Велик увидел толпу мужиков с холщовыми сумками за плечами. Они теснились вокруг невысокого старшего лейтенанта, в котором, подойдя ближе, он узнал партизанского комиссара Андрея Ивановича. Велик обрадовался знакомому человеку и бросился было к нему, но тут же погасил свой порыв, вспомнив, как комиссар не узнал его в Комарах, Мужики между тем полукругом расселись на траве, и Андрей Иванович начал выступать перед ними. Из его слов Велик понял, что люди эти мобилизованы в Советскую Армию. Пристроившись за спинами, он послушал про дела на фронте, после чего отправился дальше.
Новости согревали душу. Немца лупили в хвост и гриву и гнали в три шеи. Отец со своими усатыми товарищами-гвардейцами воевал, наверно, уже где-то в Литве, пробивался к германской границе. Теперь все, размышлял Велик, назад фашисту ход заказан. У него, говорил Андрей Иванович, силенка еще есть, и немалая, он еще может и огрызаться, и кусаться, но вернуться — уже кишка тонка. Велик верил комиссару не только потому, что не имел причин не верить, но — и это главное — потому, что иначе не могло, ну вот никак не могло быть. Это будет против всяких законов, если фашист вернется — все равно как если бы лето повернуло вспять и наступила зима. Случись такое, весь мир сразу умер бы. Да и незачем стало бы жить.
Вдруг Велик вздрогнул и шатнулся назад: из-за угла наперерез ему вышел немец. Да, да, фашистский солдат, в полной форме. Уже в следующий миг бросились в глаза забинтованная рука на перевязи, грязная нательная рубаха под наполовину расстегнутым мундиром, полусорванный погон. Ясно — отвоевался. Но встреча была неожиданной, да еще в тот момент, когда он мысленно забивал осиновый кол в их могилу, и потому испуг ударил сильно и больно, оглушил и заморозил. Велик долго не мог стронуться с места — тупо пялился вслед удаляющемуся немцу.
Рисунки С. Сухова
— Что, дивно стало бачить германца?
Велик с досадой тряхнул головой (на всю жизнь настращали, гады!) и повернулся на голос. Рядом стоял горбоносый мальчик с овсяными перепутанными волосами. Он был на целую голову выше Велика и потому держался несколько покровительственно, хотя и дружелюбно.
— А и правда дивно, — продолжал он. — За три года в печенки нам въелись, ушли — як дурной сон кончился. Теперь побачишь наяву — и здивуешься, нибы перед тобой черт с рогами.
— Откуда он взялся? — качнул Велик головой вслед немцу.
— Пленный. Их тут одиннадцать… Все пораненные. Свои бросили, драпаючи. А у нас в Травно власть только-только налаживается, до них еще руки не дошли. Ну и бродят целыми днями по улицам, пожрать шукають.
— Их что ж, не кормят?
— Говорю ж: пока не до них. От наших солдат, с кухни, штось перепадает, але не всегда. — Он скривился, будто кислого хватанул, и покрутил головой. — И знаешь — из-за жратвы готовы друг другу глотки перегрызть. Я вчера бачив, як двое бились. Один принес пять бульбин откуда-то, другой стал отнимать. У этого рука раненая, у того — нога, но он хоть и хромает, и с палочкой ходит, але на земле твердо стоит. Двумя-то руками быстро обломал. Палкой по балючей руке — гах! — этот и капитулировал. Долго потом скиглил, як щенок… А еще хотели мир завоевать! — Малец сплюнул.
Велику в душу заползала непрошеная жалость. Это было ему неприятно, и он поспешил забить ее разговором.
— Да где им, таким! Чуть хвосты прищемили — начинают кусать друг друга.
Малец дружески хлопнул Велика по плечу.
— Вот и дали им прикурить братья-славяне… Я Василь. А ты из беженцев, да?
— Угу. Вот дровец надо где-нибудь, — «спереть» чуть не сорвалось с языка, — достать. Похлебку сварить.
— Пошли, я тебе колотых дам.
Не трогаясь с места, Велик смотрел ка него удивленно и недоверчиво.
— За что такая милость?
— Двоюродную душу в тебе бачу, — Василь пихнул его кулаком в грудь. — Фашистов добре лаешь — раз. И сивизна в волосьях — два. Пошли.
— А тебя не заругают?
Василь окинул его с ног до головы насмешливым взглядом.
— Мне, хлопчик, семнадцатый. Я три года сам, без батьки и матки, хозяйную. — И похвастался, что у него в хозяйстве даже лошадь есть — поймал в лесу еще в сорок первом и вот удержал всеми правдами и неправдами. — На завтра назначили везти в Богушевск беженцев. Ты где позицию-то занял — под деревьями коло больницы или у райисполкома на пустыре?
— Под деревьями.
— Добра. Значит, завтра уранку будь на месте.
От него словно накатывались волны доброты, дружелюбия и приязни. Велик чувствовал, что душа его распахивается перед этим странно открытым мальцом, и они оба становятся беззащитными друг перед другом, как родные братья. Когда, набрав оберемок сухих березовых поленьев, Велик собрался уходить, Василь сунул ему в карман краюху хлеба, и он не счел это подачкой и не почувствовал унизительной благодарности нищего.
«Интересно, — думал Велик, возвращаясь к своему дубу, — он святой или дурачок? Такой добрый и нараспашку. Как он мог выжить в оккупации?..»
Издали завидев Велика, Манюшка выбежала ему навстречу.
— А у меня все готово, — оживленно похвасталась она. — Картохи помыты, почищены и порезаны, дело за огнем… Ой, Велька, а где это ты с божьей помощью таких хороших дров украл?
Он горделиво ухмыльнулся: мол, знай наших.
У соседей уже вовсю полыхали костры и булькало варево. Скоро и Велик, отворачивая лицо от жара, снимал накипь, помешивал в чугунке. Когда уварилась картошка, он сыпанул в похлебку горсточку муки для большей сытости и кинул немного консервов для мясного вкуса и благородного запаха. У Манюшки, пристрастно следившей за его действиями, хищно раздувались ноздри.
Ела она нетерпеливо, обжигаясь и громко прихлебывая. Ложка сновала от чашки ко рту и снова к чашке со скоростью затвора в стреляющем пулемете.
— А, каб тебя раки съели! — не выдержал Велик. — Ты что, боишься, что тебя обгоню? Ну, так давай отдельно, только ешь, как все люди, не показывай жадность.
Он снял с догоревшего костра чугунок и, поставив рядом с чашкой, принялся хлебать из него размеренно, напоказ, дуя в ложку и неторопливо разжевывая хлеб. Однако на Манюшку этот пример нисколько не подействовал — она не могла себя пересилить. Велик подлил ей в чашку варева и продолжал воспитывать девочку.
— Вот видишь, я разделил поровну. На твою долю никто рот не разевает. И ты на чужую не надейся.
