переживания наболевшей души моей государыни и друга. Тишину этой комнаты нарушали звуки рояля сверху, где великие княжны поочередно разучивали одну и ту же пьесу, или же когда пробегали по коридору и дрожала хрустальная люстра. Иной раз распахнется дверь, и войдет с прогулки государь. Я слышу его шаги, редкие и решительные. Лицо государыни, часто озабоченное, сразу прояснялось. Государь входил ясный, ласковый, с сияющими глазами. Зимой, стоя с палочкой и рукавицами, несколько минут разговаривал и, уходя, ее целовал. Около кушетки государыни на низком столе стояли семейные фотографии, лежали письма и телеграммы, которые она складывала и так иногда и забывала, хотя близким отвечала сейчас же. Обыкновенно раз в месяц горничная Маделен испрашивала позволение убрать корреспонденцию. Тогда императрица принималась разбирать свои письма и часто находила какое-нибудь письмо или телеграмму очень нужную.
У государя были комнаты с другой стороны большого коридора: приемная, кабинет, уборная с бассейном, в котором он мог плавать, и биллиардная. В приемной были разложены разные книги. Кабинет государя был довольно темный. Государь был очень аккуратен и педантичен. Каждая вещица на его письменном столе имела свое место, и не дай бог что-нибудь сдвинуть. «Чтобы в темноте можно было бы найти», – говорил государь. На письменном столе стоял календарь; на нем он помечал лица, которым был назначен прием. Около уборной находилось помещение его камердинера и гардероб. В биллиардной, на маленькой галерее, сохранялись альбомы фотографий всего царствования. Их величества лично клеили свои альбомы, употребляя особый белый клей, выписанный из Англии. Государь любил, чтобы в альбоме не было бы ни одного пятнышка клея, и, помогая ему, надо было быть очень осторожным. Государыня и великие княжны имели свои фотографические аппараты. Фотограф Ган везде сопутствовал их величествам, проявляя и печатая их снимки. У императрицы были большие зеленые альбомы с собственной золотой монограммой в углу; лежали они все в ее кабинете.
Императрица писала чрезвычайно быстро, лежа на кушетке; она в полчаса могла ответить на несколько писем. Государь же писал очень медленно. Помню случай, как раз в Крыму, он ушел в 2 часа писать письмо матери и, вернувшись в 5 часов к чаю, сказал, что не окончил еще письма. Случилось это после его поездки в имение Фальцфейна Аскания-Нова, и он в письме подробно описывал свои впечатления.
Жизнь при дворе в те годы была очень тихая. Императрица утром занималась, не вставая с кровати, по предписанию врача. В час был завтрак. Кроме царской семьи к нему приглашался дежурный флигель-адъютант и иногда какой-нибудь гость. После завтрака государь принимал [визитеров], а потом всегда до чая гулял. Я приходила к ее величеству в 2 с половиной часа. Если погода стояла хорошая, мы катались, а то занимались чтением и работали. Чай подавали ровно в 5 часов. В кабинет ее величества вносился круглый стол, и я как сейчас вижу перед прибором государя тарелку с горячим калачом и длинной витой булкой, покрытыми салфеткой, тарелку с маслом и серебряный подстаканник. Перед ее величеством ставили серебряную спиртовую машинку, серебряный чайник и несколько тарелочек с печеньем. В первую и последнюю неделю Великого поста масла не подавалось, а стояла тарелка с баранками и сайкой и две вазочки очищенных орехов.
Садясь за чайный стол, государь брал кусочек калача с маслом и медленно выпивал стакан чая с молоком (сливок государь никогда не пил). Затем, закурив папиросу, читал агентские телеграммы и газеты, а императрица работала. Пока дети были маленькие, они в белых платьицах и цветных кушаках играли на ковре с игрушками, которые сохранялись в высокой корзине в кабинете государыни; позже они приходили с работами. Императрица не позволяла им сидеть сложа руки. Часто государыня говорила: «У всех бывает вкуснее чай, чем у нас, и более разнообразия». При высочайшем дворе, если что заводилось, то так и оставалось с Екатерины Великой до нашего времени. Залы с натертым паркетом и золотой мебелью душились теми же духами, лакеи и скороходы, одетые в шитые золотом кафтаны и головные уборы с перьями, переносили воображение в прежние века, как и арапы в белых чалмах и красных рейтузах. С 6 до 8 часов государь принимал министров и приходил в 8 часов к семейному обеду. Гости бывали редко. В 9 часов, в открытом платье и бриллиантах, которые государыня всегда надевала к обеду, она поднималась наверх помолиться с наследником. Государь занимался до И часов. Иногда приходил к чаю в 12 часов ночи. После чая государь уходил писать свой дневник. Ложились их величества поздно.
Жизнь их величеств была безоблачным счастьем взаимной безграничной любви. За 12 лет я никогда не слыхала ни одного громкого слова между ними, ни разу не видала их даже сколько-нибудь раздраженными друг против друга. Государь называл ее величество Sunny (Солнышко). Приходя в ее комнату, он отдыхал, и боже сохрани [вести] какие-нибудь разговоры о политике или о делах. Заботу о воспитании детей и мелкие домашние дрязги императрица несла одна. «Ведь государь должен заботиться о целом государстве», – говорила она мне. Заботы о здоровье Алексея Николаевича они несли вместе. Дети буквально боготворили родителей. Слава богу, никто из них никогда не ревновал меня к матери. Одно время великая княжна Мария Николаевна, которая особенно была привязана к отцу, обижалась, когда он брал меня на прогулки как самую выносливую. Одно из самых светлых воспоминаний – это уютные вечера, когда государь бывал менее занят и приходил читать вслух Толстого, Тургенева, Чехова и т. д. Любимым его автором был Гоголь. Государь читал необычайно хорошо, внятно, не торопясь, и это очень любил. Последние годы его забавляли рассказы Аверченко и Тэффи, отвлекая на несколько минут его воображение от злободневных забот.
Сколько писалось и говорилось о характере их величеств, но правды еще никто не сказал. Государь и государыня были, во-первых, люди, а людям свойственны ошибки, и в характере каждого человека есть хорошие и дурные стороны.
У государыни был вспыльчивый характер, но гнев ее так же быстро и проходил. Ненавидя ложь, она не выносила, когда даже горничная ей что-нибудь наврет; тогда она накричит, а потом высказывает сожаление: «Опять не могла удержаться!» Государя рассердить было труднее, но когда он сердился, то как бы переставал замечать человека, и гнев его проходил гораздо медленнее. От природы он был добрейший человек. «l’Empereur est essentiellement bon» [19], – говорил мой отец. В нем не было ни честолюбия, ни тщеславия, а проявлялась огромная нравственная выдержка, которая могла казаться людям, не знающим его, равнодушием. С
