другой стороны, он был настолько скрытен, что многие считали его неискренним. Государь обладал тонким умом, не без хитрости, но в то же время он доверял всем. Неудивительно, что к нему подходили люди, мало достойные его доверия. Как мало пользовался он властью, и как легко было бы в самом начале остановить клевету на государыню! Государь же говорил: «Никто из благородных людей не может верить или обращать внимание на подобную пошлость», – не сознавая, что так мало было благородных людей.
Государыня любила посещать больных – она была врожденной сестрой милосердия; она вносила с собой к больным бодрость и нравственную поддержку. Раненые солдаты и офицеры часто просили ее быть около них во время тяжелых перевязок и операций, говоря, что «не так страшно», когда государыня рядом. Как она ходила за своей больной фрейлиной княжной Орбелиани: она до последней минуты жизни княжны оставалась при ней и сама закрыла ей глаза. Желая привить знание и умение надлежащего ухода за младенцами, императрица на личные средства основала в Царском Селе школу нянь. Во главе этого учреждения стоял детский врач, доктор Ра-ухфус. При школе находился приют для сирот на 50 кроватей. Также она основала на свои средства инвалидный дом для 200 солдат-инвалидов Японской войны. Инвалиды обучались здесь всякому ремеслу, для каковой цели при доме имелись огромные мастерские. Около инвалидного дома, построенного в Царскосельском парке, императрица устроила целую колонию из маленьких домиков в одну комнату с кухней и с огородами для семейных инвалидов. Начальником инвалидного дома императрица назначила графа Шуленбурга, полковника Уланского ее величества полка.
Кроме упомянутых мною учреждений, государыня основала в Петербурге школу народного искусства, куда приезжали девушки со всей России обучаться кустарному делу. Возвращаясь в свои села, они становились местными инструкторшами. Девушки эти работали в школе с огромным увлечением. Императрица особенно интересовалась кустарным искусством; целыми часами она с начальницей школы выбирала образцы, рисунки, координировала цвета и т. д. Одна из этих девушек преподавала безногим инвалидам плетение ковров. Школа была поставлена великолепно и имела огромную будущность.
Государь обожал армию и флот; в бытность наследником он служил в Преображенском и Гусарском полках и всегда с восторгом вспоминал эти годы. Государь говорил, что солдат – это лучший сын России. Ее величество и дети одинаково разделяли любовь к войскам – «все они были душки», по их словам. Частые парады, смотры и полковые праздники были отдыхом и радостью государя. Входя после в комнату императрицы, он сиял от удовольствия и повторял всегда те же самые слова – «it was splendid» [20], никогда почти не замечая каких-либо недочетов. Вспоминаю в детстве майские парады на Марсовом поле. Нас возили во дворец принца Ольденбургского, из окон которого мы наблюдали парад. После парада, к радости нас и детей, государь и вся царская фамилия проходили по комнатам дворца, шествуя к завтраку.
Бывая в собраниях и беседуя с офицерами, государь говорил, что он чувствует себя их товарищем; одну зиму он часто обедал в полках, что вызвало критику, так как он поздно возвращался домой. За этими обедами офицерство в присутствии государя не пило вина; дома же за обедом государь обыкновенно выпивал две рюмки портвейна, который ставили перед его прибором. Любил государь посещать и Красное Село.
Всем существом своим государь любил Родину и никогда не задумался бы принести себя в жертву на благо России. Больно вспоминать о его доверии к каждому в частности и ко всему русскому народу. Слишком много забот было возложено на одного человека. Кроме того, зачастую министры не только не исполняли его волю, но действовали именем государя без его ведома и согласия, о чем он узнавал только впоследствии. Его назначения, о чем пишу позже, совершались нередко под впечатлением минуты, – особенно характерны в этом отношении назначения Протопопова и Маклакова (см. главу XI).
Несмотря на доброту государя, великие князья его побаивались. В одно из первых моих дежурств я обедала у их величеств; кроме меня обедал дежурный флигель-адъютант, великий князь. После обеда великий князь стал жаловаться на какого-то генерала, что он в присутствии других сделал ему замечание. Государь побледнел, но молчал. От гневного вида государя у великого князя невольно тряслись руки, пока он перебирал какую-то книгу. После государь сказал мне: «Пусть он благодарит Бога, что ее величество и вы были в комнате, – иначе бы я не сдержался!»
Сколько бы раз я ни видела государя, а во время путешествий и в Ливадии я видала его целыми днями, я никогда за двенадцать лет не могла настолько привыкнуть, чтобы не замечать его присутствие. В нем было что-то такое, что заставляло никогда не забывать, что он царь, несмотря на его скромность и ласковое обращение. К сожалению, он не пользовался своей обаятельностью; люди, предубежденные против него, и те при первом взгляде государя чувствовали присутствие царя и бывали сразу им очарованы. Помню прием в Ливадии земских деятелей Таврической губернии, как двое из них до прихода государя подчеркивали свое неуважение к моменту, хихикали, перешептывались – и как они вытянулись, когда подошел к ним государь, а уходя – расплакались. Говорили, что и рука злодеев не поднималась против него, когда они становились лицом к лицу перед государем. Ее величество часто мучилась: она знала доброе сердце государя, его любовь к Родине, но она знала также его доверие к людям и что часто он действует под впечатлением последнего разговора и совета. Те, кто с ним работали, не могли сказать, что у него слабая воля.
Государыня же обдумывала все свои действия и скорее с недоверием относилась к тем, кто к ним приближался; но чем проще и сердечнее был человек, тем скорее она таяла. Все, кто страдал, были близки ее сердцу, и она всю себя отдавала, чтобы в минуту скорби утешить человека. Я свидетельница сотни случаев, когда императрица, забывая свои собственные недомогания, ездила к больным, умирающим или только что потерявшим дорогих близких; и тут императрица становилась сама собой, нежной, ласковой матерью. И те, кто знали ее в минуты отчаяния и горя, никогда ее не забудут. Неподкупно честная и прямая, она не выносила лжи; ни лестью, ни обманом нельзя было ее подкупить. Но иногда императрица была упряма, и тогда между нами происходили мелкие недоразумения. Особым утешением ее была молитва; непоколебимая вера в Бога поддерживала ее и давала мир душевный, хотя она всегда была склонна к меланхолии. Припоминая нашу жизнь на «Штандарте» и насколько беспечно, если так можно выразиться, жили мы,
