Я бы не хотел, чтобы эти мои строки были поняты как свидетельство пренебрежения к легкому жанру, к жанру эстрады или цирка. Этот «легкий» жанр так нелегок, требует такого тренажа и мастерства! Он заслуживает подлинного уважения. Я с радостью вспоминаю, как любил и уважал такой «легкий» жанр Маяковский. Требовать отделить серьезный жанр от легкого – не значит не уважать легкий жанр или малые формы и преклоняться лишь перед серьезным искусством. Это требование идет от желания процветания того и другого. К сожалению, до сих пор у нас часто не понимают этого и организуют грандиозные смешанные концерты, которые при внимательном рассмотрении не могут удовлетворить ни зрителей, ни участвующих. Эти концерты иной раз ставят самых различных мастеров в случайные, нелепые и сложные положения, часто никак не зависящие от степени их мастерства или таланта, приводят к тому, что они, по существу, оказываются бессильными показать свое искусство.
Всякий исполнитель на эстраде должен иметь наиболее благоприятные условия для того, чтобы его искусство было воспринято зрителем. Вот условия для чтеца: тишина, исполнитель хорошо освещен, зал, где «работает» чтец, вмещает не более 800–900 человек (микрофоны и усилители не решают этого вопроса, так как для мимики не существует усилителя). Здесь не должно быть места никаким отвлекающим обстоятельствам, как, например, звукам доносящихся гудков, телефонных и сигнальных звонков, шуму машин или звону бокалов, стуку тарелок; здесь не должно быть хождения и передвижения по зрительному залу, даже мигания или неожиданной перемены света в зале и на эстраде. Центром внимания должен быть исполнитель, его искусство.
Обычно в смешанных концертах эти условия отсутствуют. Чтение здесь, в лучшем случае, обращается в очередной «номер». Время такому номеру обыкновенно отводится «спринтерское». Да это и правильно, так как чтец жаждет сам сократить свое выступление. Часто в таких концертах жизнь фойе, которая идет своим чередом, а также жизнь кулис врываются на эстраду, в зрительный зал и мешают исполнителю. И зритель здесь пестрый, с разными вкусами: одни ждут Козловского, другие хотят цирка, третьи жаждут танцев после концерта...
Смешанные концерты развращают зрителей, которые обманывают самих себя тем, что хотят увидеть многое и разное, а не получают, по существу, ничего. Я не имею в виду, конечно, специальную и разнообразную внутри своего жанра эстрадную или цирковую программу.
А что до банкета, то уважающий себя артист вообще не должен на нем выступать, так как он, по существу, заменяет собой ресторанную музыку, сопровождающую еду, или духовой оркестр в парке во время гуляния. Хочешь – слушай, хочешь – гуляй, смейся, разговаривай... Интерес собравшихся сосредоточен на разносе кушаний и вин, на обдумывании следующих, идущих вслед за выступлением тостов и пр. и пр. Исполнитель не только не становится притягательным центром внимания публики, что является необходимым условием творчества, но вообще бывает бессилен заставить себя слушать.
Совсем другое настроение у зрителей и слушателей, идущих на сольный концерт. Они купили билеты и хотят видеть, слышать и получать удовольствие от искусства именно X, а не Y или Z. И уже, конечно, выбранный ими артист в целом вечере покажет себя интереснее, полнее и достойнее, чем выступив в «номере» смешанного концерта.
Да, у нас выросла публика, которая хочет серьезного и выдержанного репертуара в концертном искусстве. Она не уподобляется одному «ответственному» лицу, которое сказало, когда ему однажды предложили пойти на сольный концерт известного пианиста: «Я не могу терять целый вечер, чтобы слушать одного человека».
Чтец в своем искусстве должен быть приравнен к пианисту, исполнителю-музыканту. Разница практически заключается сейчас в том, что плохой пианист не дает своего клавирабенда. А плохому чтецу достаточно выучить наизусть какой-либо роман или повесть, как ему открыта дверь к самостоятельному концерту.
Хороших чтецов у нас мало по одной простой причине. Хорошие актеры, которые могли бы быть полезны в этом жанре, заняты работой в театрах, в кино, им некогда серьезно заниматься репертуаром для художественного чтения. Работа на радио также отдаляет их от создания чтецкого репертуара: на радио не требуется такой отшлифовки, как на концертной эстраде, хотя бы уже потому, что не обязательно знание наизусть той вещи, которая читается. Это не может не отзываться на качестве, но на радио с этим легко мирятся.
К сожалению, часто чтецами становятся актеры, которым не повезло в театре, – актеры или актрисы неудачники. Их чтение неталантливо, неинтересно и часто дискредитирует жанр художественного чтения.
Только немногие актеры, неудовлетворенные или незагруженные полностью у себя в театре, нашли возможность посвятить свое свободное время занятиям над художественным словом.
Из-за всех этих столь пестрых трудностей искусство художественного чтения находится у нас в двояком положении. С одной стороны, низкая культура исполнения дискредитирует жанр, отталкивает от него не только некоторую часть случайной публики, но и слушателей из числа тех, которые уже были завоеваны, с другой стороны, потребность слушателя в этом жанре очевидна – не потому ли в художественное слово рекрутируется множество профессионально слабых актеров, которые именно здесь обретают пристанище, никак не способствуя расцвету этого очень трудного вида эстрадного искусства.
Но перейдем от трудностей и неясностей положения жанра художественного чтения, от тягостей и шипов, с которыми лично я столкнулся, к тем счастливым минутам удовлетворения, к сознанию, что путь этот был выбран мною не напрасно и что моя работа над художественным словом обогатила и отшлифовала мое актерское мастерство.
Пожалуй, за мою жизнь не было большей творческой радости, чем та, которую я испытал, работая над «Старосветскими помещиками» Гоголя.
Трудился я долго, примерно с год. Правда, бывали и перерывы. Регулярно я занимался этой повестью раза два-три в неделю, часа по два. Сначала у меня были большие сомнения, не меньшие, чем перед «Карлом Иванычем». Больше всего меня увлекала последняя часть. Та часть, где Пульхерия Ивановна говорит Афанасию Ивановичу, что она умрет этим летом и что смерть уже приходила за ней, затем следуют уговоры Афанасия Ивановича, ее смерть, похороны, его одиночество...
Работа моя началась именно с этой последней части, но я понимал, что читать только этот отрывок нельзя и что нужно решить, возможно ли читать всю повесть целиком. Успокаивало меня то, что в первой, большей части повести было много теплого юмора и вообще вся эта часть была, безусловно, близка моим исполнительским возможностям. Я понимал, что более трудной для меня задачей явится овладение последней частью повести, которая, собственно, и воодушевляла меня на всю эту смелую и рискованную попытку. Каждый раз, работая над повестью, я обливался слезами, закрывшись в своей комнате.
