Работа моя началась именно с этой последней части, но я понимал, что читать только этот отрывок нельзя и что нужно решить, возможно ли читать всю повесть целиком. Успокаивало меня то, что в первой, большей части повести было много теплого юмора и вообще вся эта часть была, безусловно, близка моим исполнительским возможностям. Я понимал, что более трудной для меня задачей явится овладение последней частью повести, которая, собственно, и воодушевляла меня на всю эту смелую и рискованную попытку. Каждый раз, работая над повестью, я обливался слезами, закрывшись в своей комнате.
Эти занятия были для меня какой-то духовной ванной, духовным освежением. Я выходил из комнаты потрясенный, весь в слезах, но вместе с тем радостный, обновленный, одухотворенный.
Вот уж действительно я жил думами героев, их печалями, плакал их слезами, так как мои слезы становились уже слезами Афанасия Ивановича.
Наконец я решился прочитать повесть дома нескольким моим друзьям. Я не узнавал себя, я был скован. Но слушали со вниманием. Ободренный этим вниманием, я с большим волнением впервые исполнил «Старосветских помещиков» с эстрады. Я чувствовал, что даже в первой половине повести я был еще более скован, чем когда бы то ни было. Текст владел мною, а не я текстом. За тридцать минут я не смог разогреться, увлечься, разойтись. Когда же наступила последняя часть, то я замкнулся в себе, зажался, сухим у меня получилось горе Афанасия Ивановича, сухим было и отношение автора, от лица которого я читал.
Прием слушателей был средний, но, пожалуй, все-таки терпимый. Я выступал с повестью еще несколько раз и только в отдельных местах вырывался из плена литературного материала и моей собственной скованности. В этот первый для меня период чтения «Старосветских помещиков» мне пришлось читать их в моем открытом концерте в Доме ученых. Чувство ответственности за это выступление, к сожалению, не помогло мне развязаться, я был снова скован. Связанность и неуверенность заставили меня быть сдержанным, скупым, и я предпочел отказаться от ряда мизансцен и внешних выразительных приемов, не оправдываемых моим внутренним состоянием. Мне казалось, что я обеднил этим мое исполнение, оно стало серым, скучным. Я был очень недоволен собой. Каково же было мое удивление, когца я после концерта встретил моего товарища, актера, а в дальнейшем и режиссера В. Канцеля и он сказал мне, а я, хорошо зная его взыскательность, не мог не поверить его искренности, что он потрясен моим чтением, потрясен теми простыми средствами, которыми я заставил слушать и увлек за собой зрительный зал. Его оценка была мне очень нужна. Она помогла мне победить мою мнительность, недоверие и к самому себе и к зрительному залу. В следующий раз я читал с верой в себя, с верой, что в зрительном зале сидит большинство «Канцелей». Так, только после двух-трех десятков моих выступлений я почувствовал, что в какой-то степени стал овладевать литературным материалом. Но поверит ли мне читатель, если я ему скажу, что понадобилось пятнадцать—двадцать лет работы для того, чтобы я счел себя полностью удовлетворенным своим исполнением. По крайней мере, я прекрасно помню, что и через десять лет после «премьеры» бывали порой случаи, когда литературный материал и зрители владели мною, а не я ими.
Через пятнадцать—двадцать лет я пришел к власти художника, к ощущению своего мастерства. Но это не значит, что я перестал работать над этим произведением. Критика моих товарищей помогла мне осознать, что я слишком полюбил моих героев, старых помещиков, что я чрезмерно умилялся ими и этим уходил от Гоголя и отходил от точного авторского отношения к своим героям. Я начал убирать эти появившиеся в моем исполнении неверные краски, которые, несмотря на эмоциональную насыщенность, уводили меня в сантименты любованияя гоголевскими героями вместо объективного и мужественного преклонения перед торжеством любви. Любви, которая оказывается сильнее смерти даже в этих скромных, порой ничтожных, но чистых душой обывателях. Незаметно для себя, сложными путями я пришел к пониманию сквозного действия этого произведения.
Значение сквозного действия – гениального открытия Станиславского – я понял, осознал и открыл на собственном опыте. Актеру необходимо не только понять теоретически значение сквозного действия, понять умом, но и практически открыть в себе и осознать самую силу сквозного действия всем своим творческим существом в работе над каким-либо образом, чтобы потом, в дальнейшей работе, нельзя было бы обойтись без него, и снова органически не тянуться за новым сквозным действием для нового создаваемого образа. В верном прослеживании сквозного действия для образа, в возникшем ощущении этого сквозного действия актер обретает огромную силу и помощь для более мощного и ясного выявления каждого образа. К этому я пришел уже в Малом театре. Из Малого театра я перенес это новое для моей работы понимание и в работу над художественным словом. А работа над художественным словом, которая началась для меня задолго до поступления в Малый театр, послужила для меня мостом и имела большое значение при поступлении в Малый театр. Вот как сложно и путано складывается творческая жизнь актера.
После исполнения «Старосветских помещиков» мой репертуар очень быстро стал расширяться. Я уверенно стал выбирать авторов, осмелился взяться и за Пушкина, довольно быстро и увлеченно приготовив к исполнению «Сказку о золотом петушке», а затем и «Домик в Коломне».
Для «Золотого петушка» я нашел очень яркие, внешне выразительные краски, и вообще весь этот период моего чтения был характерен «театральными» приемами на эстраде. Так, например, читая про царя Дадона и встречу его с шамаханской царицей, я со словами: «И потом, неделю ровно, покорясь ей безусловно, околдован, восхищен, пировал у ней Дадон» – в середине фразы, как бы с подкошенными ногами, падал на колени перед шамаханской царицей, произнося уже на коленях, расслабленно и старчески восхищенно, в образе Дадона, конец фразы, а после небольшой паузы легко и плавно (показывая зрителям свою натренированность) подымался с колен и начинал читать дальше: «Наконец и в путь обратный со своею силой ратной и с девицей молодой царь отправился домой» и т. д.
Много было найдено оригинальных, неожиданных и свежих интонаций. Чтение «Сказки» имело большой успех.
Но в дальнейшей работе над этой вещью я многое убрал, смягчил. И, мне кажется, правильно сделал. Ведь раньше «театральные приемы» в моем исполнении не столько выявляли и помогали звучать стихам Пушкина на сцене, сколько отвлекали внимание зрителей от них звучанием моей собственной персоны. Ильинский «оригинальной его трактовкой» начинал выпирать в стихах Пушкина, что вряд ли было нужно. Яркость же и театральность чтения я в соответствующей мере в дальнейшем старался сохранить.
