В это же время я начал читать басни Крылова. Работа над ними протекала примерно так же, как над «Золотым петушком». Меня главным образом увлекали внешние оригинальные находки и интонации. Я, пожалуй, чрезмерно увлекся показом и изображением зверей и животных, звукоподражаниями, что превращалось неожиданно для самого меня в главное. До слушателя и зрителя не столько доходил смысл басен, сколько ему нравилось искусное перевоплощение или изображение животных. Мимика свиньи, поведение моськи, мяуканье слов у кошки принималось и нравилось публике, но мне пришлось призадуматься над тем, чтобы заставить все эти яркие краски служить смыслу басни, а не быть лишь демонстрацией актерской выразительности. Занятный урок я получил от моего четырехлетнего сына. Он очень любил, когда я ему показывал служащую на задних лапках собачку-пуделя, обезьяну, ловящую мух, лающую моську. Но вот как-то я читал ему стихи Маршака «Лодыри и кот», в которых я мимировал и усердно имитировал мяуканье кошки на удобных для этой цели гласных слогах. «Замя-у-у-кал ж-а-а-лобно серый кот. Мне коту ус-а-а-а-тому скоро год» и т. д. Он вдруг прервал мое чтение и сказал: «Папа, читай просто». Я воочию увидел, что ему прежде всего хочется понять смысл и содержание читаемых стихов. Украшательства и «краски» заслонили содержание и мешали восприятию.
Лучше поздно, чем никогда. И я после многих лет чтения произвел ревизию всему моему репертуару, поставил все краски и украшения на свое место и главное внимание обратил на смысл и события, о которых идет речь. Я оставил краски, характеризующие черты животных, но они не стали уже у меня самоцелью, мешавшей и отвлекавшей слушателей от главного в стихах или басне.
Помогли мне современные басня С. Михалкова. Они способствовали началу исправления этих моих ошибок, хотя, как ни странно, сам Михалков требовал от меня такой же выразительности и подражания животным, как я это делал в баснях Крылова.
Но современное, близкое сегодняшнему дню, «человеческое» поведение животных в баснях Михалкова толкнуло меня в позднейшей моей работе на то, что в его баснях я уже в зверях играл больше людей, а не самих животных. Этот курс на людей заставил меня пересмотреть и басни Крылова.
Но в некоторых баснях Михалкова я продолжал играть зверей. В басне «Заяц во хмелю» я играл настоящего льва: я зевал, как зевает лев; со словами «проснулся лев» я медленно и гордо оглядывал зрительный зал немигающими львиными глазами; я издавал львиные рыки, когда «схватывал» зайца.
А в басне «Без вины пострадавшие» я изображал льва как важную, ответственную и авторитетную особу и оглядывал зал уже в манере очень крупной и властной начальствующей личности, а не настоящего льва.
В басне «Лиса и бобер» я в лисе изображал женские, нежные, обольстительные и наивно «святые» глаза подобных представительниц прекрасного пола, экстракласса.
Несколько неожиданно для самого себя я стал читать детские стихи С. Я. Маршака, С. В. Михалкова, К. И. Чуковского, А. Л. Барто. Эти прелестные стихи я исполнял для взрослой аудитории, но вскоре мне пришлось с ними выступать перед детьми, и я снова столкнулся с этой замечательной для актера аудиторией, снова испытал проверку зрителя, который так любит всякую яркую непосредственность, убежденность и «серьезность» в исполнении и не терпит подлаживания, неискренности и сюсюкания.
Репертуар мой расширялся. Я читал уже многие рассказы Чехова, стихи Бернса в переводе Маршака. Особое для меня значение имело исполнение сатирической поэмы А. К. Толстого «Сон Попова». Я начал читать эту поэму в 1937–1938 годах. Несмотря на то что эта сатира была написана А. К. Толстым в 60-х годах прошлого столетия, она безусловно могла ассоциироваться у слушателей и с некоторыми явлениями сегодняшнего дня.
Работе над художественным словом я посвящал все свободное от театра и кино время. Польза от этого моего увлечения оказалась немалой и для театра и для кино. Вспомню, к примеру, работу над басней Крылова «Слон и Моська».
Перечитывая басни Крылова, я как-то сфантазировал концовку этой басни. Последние строки я решил произносить как бы в сплошном заливистом лае Моськи вслед удаляющемуся Слону. Несмотря на задор Моськи, лая последние строки, Моська пятилась задом к кулисе, продолжая бояться Слона. Я подчеркивал те гласные, на которых акцентировались лающие звуки:
Эх, эх! – ей Моська отвечает:
Вот то-то мне и духу придает
(в этой фразе я давал только задор),
Что я, совсем без драки.
Могу попасть в большие забияки.
Пускай же говорят собаки
(в этой фразе опять задор Моськи и нет лающих гласных, как бы для отдыха от слишком часто звучащих звуков, а вместе с тем, произнося задорным тоном эту фразу, Моська как бы настороженно набирает силы, чтобы обрушиться звонким лаем):
Ай, Моська! Знать она сильна, (!)
Что лает на Слона!
В последней строчке между словами «что лает» и «на Слона» я делал небольшую цезуру, заполненную мгновенным задорным рычанием, сопровождавшимся отворачиванием корпуса от зрителей и быстрым движением своих как бы собачьих ног, отбрасывающих землю назад, в сторону зрителей. В это время я продолжал задорно рычать с лицом, повернутым в сторону зрителей, и заканчивал это рычание последним сверхзвонким «на Слона!!!». Последний, подчеркнутый мною слог сопровождался легким поднятием ноги у кулисы и мгновенным уходом за эту же кулису. Иногда я проделывал это у колонны или у ножки рояля, если они находились около кулис. Это была явно озорная, вольная концовка, но, что греха таить, сначала я, улыбаясь про себя, подумал, что хорошо бы, читая басню, делать такую концовку, а потом очень быстро поработал и над началом басни и стал ее читать с эстрады.
Я описал точно концовку, не только желая показать, как иной раз с творческой шалости начинается работа, но и для того, чтобы показать, что даже этот пустяк, эта шалость, отшлифовывалась и со временем улучшалась и совершенствовалась. Вначале у меня не было той точной координации и взаимного, ритмически согласованного комплекса слов, движения, жеста, мимики в этой концовке, которые появились в дальнейшей работе. Иной раз я не владел голосом, и он слишком выделялся в лае, что выходило, по моему подсознательно-контрольному ощущению, слишком назойливо и резко. То таким же образом отдельно в исполнении выпирали движения и не сливались с произносимыми стихами. То, стараясь сосредоточиваться на этой внешней выразительности, я вдруг лишался эмоционального состояния задора, смешанного с трусостью у Моськи, и концовка получалась старательно и формально выполненной, но лишенной правильного состояния, правильной внутренней эмоциональной насыщенности. А такая насыщенность, собственно, и должна была все оправдывать и способствовать соответственному внешнему поведению Моськи. Наконец и практикой, и рациональным анализом, и внутренним ощущением я привел мое исполнение на ту ступеньку, когда все стало на свои места и стало звучать как единое, живое целое.
