перед Купалой: «Этот, на один глаз глуховатый и на одно ухо слеповатый, потеряет свою монополию!» Купала сомневался. «Не отступим! — упрямился Колас. — Не теперь, так в четверг», «Літаратура i мастацтва», правда, выходила по пятницам, и чуть ли не два года ждал Колас пятницы, когда наконец сказал о Бэнде открыто. Это было 31 марта 1936 года. Колас писал в газете о своей неудаче с повестью «Отщепенец», отмечая, что «не последнюю роль отрицательного порядка сыграла здесь и наша критика, которая смотрела на меня строгими глазами Бэнде и требовала быстрее откликнуться на такие важные события, как коллективизация, художественным произведением». Вывод из своей неудачи с «Отщепенцем» Якуб Колас делал единственный: «Не всегда умно поступает писатель, если он боится критика и слушается его». 31 марта 1936 года Колас выступил против Бэнде не без предварительных долгих обсуждений своего выступления с Купалой. Обсуждения велись и в Доме литератора, и дома, и в дороге. Было однажды и такое:
Колас. Думаю, что надо сослаться и на твою неудачу с «Орессой».
Купала. Какую неудачу? Переведена на русский, украинский, польский, литовский…
Колас. Как ее только перевели?! Свистнул раз, свистнул два шустрый паровозик, и повез, и повез за возиком возик. Это удача?
Купала (молчит).
Колас. А это?
Они знают, что вот так
Не быть тому больше,
Что оставят они знак
Небывалой пользы.
Что это за Они? Небыть? Это на каком языке?
Купала. Ударения ставь как надо.
Колас. Песенник?!. Сухарь! Я давно уже говорил, что у тебя это (стукнул рукой по лбу) превалирует над этим (стукнул кулаком в грудь, где сердце).
Купала. Я — сухарь? Так, может, и твой «шевроле» лучше, чем мой?
А здесь мы должны сказать, что приведенный разговор поэтов происходил именно в дороге, когда они на легковом автомобиле подъезжали по Логойскому тракту к Комаровке. В прошлом году правительство БССР и Купале и Коласу подарило по новенькому автомобилю — за их заслуги перед литературой и для их, так сказать, большей мобильности на поэтических дорогах. Вопрос Купалы застал Коласа врасплох.
— И лучше, — отрезал он.
— Гриша, останови! — сказал шоферу Купала, когда черный, сверкающий лаком автомобиль въехал в широкую и длинную лужу, которыми тогда славилась минская окраина Комаровка. Распахнув со стороны Коласа дверцу автомобиля, Купала сказал:
— Если лучше, то вылезай, гений из Комаровки!..
Но писать надо лучше — это Купале было ясно. Только что сделать, чтоб писать лучше?..
Все было первым в первой стране социализма, все было лучшим, потому что новым, социалистическим, и лучшей в мире должна была стать и новая, советская литература. С этой первостепенной заботой и собирался Первый съезд писателей СССР, на котором Беларусь представляли Купала, Колас, Климкович, Александрович, Бронштейн и который окрыляли слова: «Советскому писателю даны все права, кроме права писать плохо». Слушали доклад М. Горького.
Купала всю жизнь любил Горького, считал его своим наставником, посвящал ему стихи. Он был из горьковской плеяды деятелей культуры XX столетия — и по жизненным своим университетам, и по уважению к человеку-труженику как создателю всего человеческого в человеке, как началу всех материальных и духовных ценностей на земле. Обо всем этом говорил в своем докладе Алексей Максимович, как будто имея в виду саму жизненную позицию Янки Купалы — ее самые первичные основания, самые глубокие народные истоки. Точно так же были близки Купале и слова Алексея Максимовича о фольклоре как основе мировой литературы, как сокровищницы, из которой мировая литература почерпнула едва ли не все свои исключительные, монументальные, глубоко философские образы, начиная с Прометея и Антея. А разве он, Купала, в не меньшей степени признателен фольклору, не дышал им, будто воздухом, с первых же своих шагов в литературе, не стал Купалой благодаря Купалью?..
Максим Горький особенно много имен ни в докладе, ни в дальнейших своих выступлениях на съезде не называл. Но само собой разумелось, что это и о лучших писателях республик говорил Алексей Максимович, когда утверждал, что «у нас уже есть солидная группа живописцев слова, группа, которую мы можем назвать «ведущей» в процессе развития художественной литературы». Тем более что перед этим Алексей Максимович специально подчеркивал мысль, что «советская литература не является только литературой русского языка», что это всесоюзная литература, мысль, которую тогда надо было еще доказывать, особенно делегатам из-за рубежа, всем недругам в мире. Ведь феномен советской литературы был еще миру неведом, вражья пропаганда твердила о «насилии» и «нивелировке», а значение Первого съезда писателей СССР как раз и состояло в том, что он впервые так широко выводил писателей всех братских республик не только на всесоюзную, но и на мировую арену, то есть через всесоюзную на мировую. И это тоже было особенно дорого Купале.
«Всем, что сказано, — подчеркивал Горький^ — я обращался к литераторам всего съезда, а значит, к представителям братских республик. У меня нет никаких причин и желаний, — продолжал он, — выделять их на особое место, ибо они работают не только каждый на свой народ, но каждый — на все народы Союза Социалистических Республик…» Работают именно на виду, перед лицом всего мира, «включены, — подчеркивал А. М. Горький, — в огромное дело, дело мирового значения… И история, — утверждал великий пролетарский писатель, — выдвинула нас вперед как строителей новой культуры, и это обязывает нас… чтобы весь мир… видел нас и слышал голоса наши…».
Да! Так оно и произошло в действительности. Ведь если сегодня весь мир слышит голоса Янки Купалы и Якуба Коласа, то это лишь потому, что они были писателями всесоюзными и советскими, что партия, Советская власть стали созидающим началом как в строительстве новой жизни, так и новой литературы.
Сам Купала об этом тоже не раз говорил на протяжении всех 30-х годов в публичных выступлениях,
