Жить! Исправить ошибки! Бороться!
Лунунба чуть не задохнулся от радости, но не изменил позы и стал прислушиваться. Он слышал звук откупоривания третьей бутылки. Вот сержант запел песню…
С молниеносной быстротой, доступной только конгома-ни, Лунунба вытянул руки, освободил один конец камня и скользнул с ним за борт. Катер качнулся, потом выровнялся, качнулся еще раз и бодро понесся дальше.
Под водой каменная плита была сейчас же освобождена и ушла в темную бездну. «Хорошо, что нет свечения, я не виден», — подумал Лунунба. Он поплыл под водой, лег на спину под поверхностью и выставил губы. Вода набралась в уши. Пустяки! Вдохнув побольше воздуха, он опять как можно дольше плыл под водой. Потом вынырнул. Ярко освещенный катер уходил ровно и прямо, пока исчезновения осужденного не заметили. Сквозь ночь доносился молодой голос сержанта, все еще певшего о белокурой девушке.
Все удалось.
Катер шел на среднем ходу, и до берега было не особенно далеко — километра два, не больше. Это расстояние он мог осилить, нужно только держаться правее, южнее, чтобы поскорее выплыть из пресной воды, увлекавшей его в океан. Потом… Выходить на берег в темноте? Подождать рассвета и присоединиться к рыбакам? По берегу бродят пограничники, они ловят контрабандистов — через реку французская граница…
Энергично выгребая вперед и вперед, Лунунба обдумывал свое положение. Лучше подождать рассвета и смешаться с толпой рыбаков. Так надежнее… Не выдадут… Потом отлежаться у кого-нибудь и пробраться в Тисвилль, там живет надежный человек.
Вдруг Лунунба услышал шум мотора. Катер возвращался. Исчезновение заметили и прочесывают участок. В сыром темном воздухе гулко разносились пьяные голоса.
— А, решил нырнуть на дно добровольно, так и черт с ним, нам лучше! Плакать не будем. Утром все равно получим премию, — издалека доносился голос Вилема.
Оба жандарма громко смеялись. Это были не поиски, а возвращение в порт.
Лунунба вдруг почувствовал под руками какой-то предмет, рядом плыла большая рваная плетенка из тростника — река выносит в море множество всякой дряни. Беглец отломил кусок тростника, нырнул под плетенку, взялся за нее руками и неподвижно повис под ней, высунув трубочку для дыхания. Он совсем рядом слышал шум гребного винта, полминуты ему казалось, что кто-то колотит молотками ему в уши. Потом звуки стали ослабевать и исчезли. Лунунба вынырнул, катер полным ходом уходил к берегу.
Первые минуты соленая вода остро обжигала израненную кожу, казалось, муки будут нестерпимыми. Но через полчаса раневая поверхность потеряла чувствительность. Беглец успокоился. Его движения приобрели ритм, через одинаковые промежутки времени он ложился на спину и отдыхал, глядя в звездное небо, потом опять плыл. Темный край неба вдруг посерел, ясно показав знакомый профиль гор. Наступало утро. Плыть осталось недалеко. Лунунба уже видел впереди стайку рыбачьих лодок. Он устал, но торжество победы удесятеряло силы.
Победа? Нет. Это будет простой выход на работу после курса переподготовки. Впереди удесятеренный труд, и он уже не будет повторением пройденного. Будет учеба у бельгийских товарищей. Будет партия, но другая, Лунунба чувствовал близость ее рождения, но не мог угадать ее черты. Ван Кампен и другие неведомые друзья в Бельгии подскажут, с чего и как начать. Это будет не только партия слепой ненависти, но и партия разумной любви, потому что все великое и прочное в жизни строится только на любви. Любовь к людям, а не к Богу. Да, теперь он знает, кто его друзья и кто враги. За эти недели он вырос, возмужал и набрался сил.
Впереди занималась розовая заря, ширилась и набирала силы. Там лежала родина, бедная и порабощенная, которая будет когда-нибудь процветающей и могучей. Сильно работая руками, Лунунба спешил вперед, волоча по воде позабытую на шее веревку и сорванную с тяжелого камня петлю. Все в нем ликовало и пело, он смотрел на алый восход, улыбался и тихонько повторял: «Угуру!»
Глава 3. По извилистым ходам
Все засмеялись.
Эта шумная компания завсегдатаев «Ротонды» занимала свое обычное место в углу справа от главного входа. Было около часа дня. Известное кафе быстро заполнялось вычурной толпой бородатых художников и красивых девушек-моделей, женственных артистов и стриженых поэтесс, маститых писателей и пронырливых журналисток и прочих лиц неопределенной профессии и даже пола, вертящихся и кормящихся в Париже вокруг искусства. Наступал священный час аперитива и праздной болтовни в ожидании вкусной еды.
— Короче говоря, я был озадачен, — продолжал молодой человек с бледным, несколько испитым лицом. — Его бывшая мастерская во дворе большого дома теперь сдана другому хозяину, там устроилась экспедиция какого-то издательства. Гай оставил за собой лишь жилую часть — крохотную комнатку с бытовыми удобствами. На оставшиеся от путешествия деньги слетал в Берлин и Голландию, привезя оттуда целую кучу своих записок и вырезок.
— Вы хотите сказать выкроек? Гай хочет стать портным? Я готова стать его первой заказчицей!
Все опять засмеялись.
— Нет, вырезок из немецких газет и журналов, тех самых, которые сегодня запрещены в новой Германии. Гай составляет из них таблицы и делает выписки. Он хочет восстановить картину прихода фюрера к власти.
— Но в эти дни и месяцы он жил в Берлине?
— Да, конечно. Однако, по мнению Гая, в то время он был таким же безмозглым и бессовестным слепцом, как все мы.
Собеседники переглянулись. Они были явно обижены.
— Итак, у Гая выросли и нос, и совесть?
— Очевидно. Вы бы его не узнали. Из принципиальных соображений ходит в скверно сшитом костюме и солдатских ботинках, лохмат. Производит впечатление тяжело переболевшего человека, но главное не в этом. Он намеревается разыскать своих знакомых по Африке, а потом обойти всех влиятельных политических деятелей, чтобы изложить им, как он выражается, свое дело, то есть добиться восстановления на земле справедливости. Вы улыбаетесь? Напрасно. Это серьезнее, чем вы думаете. Ну слушайте же: он… — тут говоривший многозначительно три раза стукнул себя пальцем по лбу и сделал страшные глаза.
— Га-га-га.
— И очень?
— Это одержимый. Говорит, что должен стать новым Мо-релем…
— Бедные министры и парламентарии, заранее им выражаем сочувствие. Кстати, что это за нелепость — новая мораль?
— Не мораль, а Морель — какой-то портной-проповедник всемирной правды.
— Ага, я же говорила! Вот вам и вырезки!
Все снова засмеялись.
