Совсем другое дело — герой Уэллса.
Человек-невидимка Уэллса виден, да простится мне этот парадокс.
Поступки Гриффина вызывают смятение. Он масштабен. Он знает, ради чего убил отца, ради какой цели украл чужие деньги, сжег дом, в котором жил. За это уэллсовского невидимку и преследуют — постоянно и неустанно.
И сам он не скрывает своих целей.
«Вы проявили изумительную энергию и сообразительность, — пишет он своему бывшему другу, — хотя я не представляю себе, чего вы надеетесь этим достичь. Вы против меня. Весь день вы травили меня, хотели лишить меня отдыха и ночью. Но я насытился вопреки вам, выспался вопреки вам, и игра еще только начинается. Игра только начинается! Мне ничего не остается, как прибегнуть к террору. Настоящим письмом я провозглашаю первый день Террора. Отныне Порт-Бэрдок уже не под властью королевы, передайте это вашему начальнику полиции и его шайке, — он под моей властью, под Властью Террора. Нынешний день — первый день первого года новой эры — эры Невидимки. Я — Невидимка Первый. Сначала мое правление будет милосердным. В первый день будет совершена только одна казнь, для острастки, казнь человека по фамилии Кемп. Сегодня смерть настигнет этого человека. Пусть запирается, пусть прячется, пусть окружает себя охраной, пусть оденется в броню, если угодно, — смерть, незримая смерть уже приближается к нему. Пусть принимает меры предосторожности: тем большее впечатление его смерть произведет на мой народ. Смерть двинется из почтового ящика сегодня в полдень. Письмо будет опущено в ящик перед самым приходом почтальона — и в путь! Игра началась. Смерть надвигается на него. Не помогай ему, дабы смерть не постигла и тебя. Сегодня Кемп должен умереть».
Ни много ни мало — весь мир нужен уэллсовскому человеку-невидимке.
А Вильгельм Шториц всего лишь похищает чужую невесту.
На Всемирную выставку 1900 года, открывшуюся 15 апреля, Жюль Верн поехать не смог. Зато в Париже побывали Онорина и падчерицы, а Мишель в то время даже работал в администрации выставки.
«Один забавный случай, — вспоминал Жан Жюль-Верн, — поможет нам понять разницу в воззрениях двух поколений. Мишель, наконец, добился определенного положения и получил возможность пользоваться щедротами первых дней XX столетия. Однажды он приехал в Амьен в меховой шубе, что по тем временам выглядело вызывающей роскошью. Чтобы оправдаться перед отцом, он уже с порога заявил:
"Смотрите, как мне повезло. Я отдал за эту шубу тысячу франков, а мне хватит ее не меньше чем на десять лет. Так что обойдется она мне всего-то по сто франков в год".
"Да, тебе и впрямь повезло, — ответил Жюль Верн. — Но я, например, шью себе пальто раз в десять лет, и стоит оно мне сто франков!"».
В конце 1894 года во французском Генштабе была обнаружена, как сейчас бы сказали, серьезная утечка секретных документов. А через некоторое время в военное министерство доставили документ, якобы случайно найденный среди выброшенных за ненадобностью бумаг германского военного агента полковника Шварцкоппена.
Экспертиза почерка указала на капитана Дрейфуса.
15 октября капитан был арестован и после короткого расследования предан военному суду. На виновности французского офицера (еврея) решительно настаивали начальник Генерального штаба генерал Буадеффр, его помощники генерал Гонз, Пати де Клам, полковник Анри и др. Но судьи колебались — улик было недостаточно. Тогда с согласия военного министра следователь предъявил судьям еще одну записку, якобы написанную уже самим германским послом и прямо изобличавшую капитана Дрейфуса в сотрудничестве с немцами…
«Дрейфус был осужден в 1894 году, — писал в своих воспоминаниях внук Жюля Верна, — и следует прямо сказать, что осуждение это было воспринято как дело для того времени вполне обычное. Правда, Вернар Лазар опубликовал волнующую книжку "Судебная ошибка". (В ней подробно рассказывалось о том, что новый начальник разведывательного бюро полковник Пикар сразу указал генералу Гонзу на явное сходство почерка капитана Дрейфуса с почерком совсем другого офицера — майора Эстергази. — Г. П.) Но общественное мнение всколыхнулось лишь после того, как 13 января 1898 года в газете "Аврора" (ее, кстати, редактировал будущий премьер-министр Франции Жорж Клемансо. — Г. П.) появилась знаменитая статья Эмиля Золя "Я обвиняю!"…
Стоит ли закрывать глаза на то, что амьенский буржуа, в которого превратился бывший мятежник 1848 года, не понял истинный смысл этого дела. Как истинный республиканец, Жюль Верн верил судьям. Хотя, надо сказать, моральная анархия, на которую сетовал писатель, гораздо менее проявилась в довольно свободных нравах той поры, чем в упорстве, с которым власти стремились погубить человека, поставив целью спасти преступную администрацию.
Ослепление Жюля Верна, оказавшегося в числе антидрейфусаров, удивляет; его сын, напротив, был ярым защитником Дрейфуса. Легко вообразить, сколь бурными были визиты Мишеля в Амьен! Вполне можно было ожидать временного раскола, ведь ситуация сложилась парадоксальная: Жюль Верн, человек передовых, республиканских взглядов, примкнул к консервативным кругам, а роялист и консерватор Мишель оказался вдруг социалистом! Впрочем, такого рода ситуация была далеко не исключением: это дело, расколовшее Францию на два лагеря, внесло разлад во многие семьи…»[60]
Сложные душевные настроения Жюля Верна выражены в романе «Кораблекрушение "Джонатана"». Здесь сошлось многое: политика, приключения, светлые стороны жизни и ее мрачное дно. Свободный (по крайней мере, считающий себя таковым) охотник и рыбак Кау-джер («друг» — на патагонском наречии) живет под смелым лозунгом «Ни бога, ни властелина!». И когда в финале романа, разочарованный, он все же восклицает: «О Боже!» — на это не стоит смотреть, как на возвращение к истинной вере. Просто издатель помнил, что основные читатели Жюля Верна — католики.
Идеал Кау-джера — Шарль Фурье (1772—1837), философ и утопист.
Великую французскую революцию Фурье встретил на баррикадах Лиона, потом отсидел в тюрьме, работал коммивояжером. Во время деловой поездки вдруг обратил внимание на то, что яблоко в парижском ресторане стоит в 100 раз дороже, чем в Безансоне. Собственно, он и раньше знал это, но теперь разница прямо бросилась ему в глаза и послужила основой для его экономических размышлений. В работе «Теория четырех движений и всеобщих судеб» (1808), прекрасно известной Жюлю Верну, Фурье пришел к выводу, что основой единственно справедливой (на его взгляд) социальной системы может стать только фаланга — некое свободное братство, объединяющее самых разных людей.
