Никакого подневольного труда! Никаких указаний свыше!
«Ни бога, ни властелина!» Никаких приказов, никаких запретов!
Кау-джер глубоко убежден, что законы и запрещения никому и никогда не приносили пользы, потому что направлены исключительно против личности. Общество тогда только станет счастливым и открытым, считает Кау-джер, когда каждый, абсолютно каждый гражданин получит столь желанную личную свободу и начнет пользоваться ею сознательно.
Конечно, Жюль Верн знал о своеобразной фаланге для художников, созданной в Париже французским скульптором Альфредом Буше (1850—1934).
В конце 1900 года (так, собственно, начинался XX век) Альфред Буше приобрел на улице Данциг, точнее в крошечном Данцигском проезде, участок в полгектара, на котором поставил «Улей» — трехэтажную ротонду, купленную им на распродаже имущества Всемирной Парижской выставки.
Вот оно — живое веяние фурьеризма!
Сто сорок студий сдавались в «Улье» за чрезвычайно скромную плату.
Сдавались они начинающим художникам, поэтам, драматургам, прозаикам.
«Здесь или подыхали с голоду, или становились знаменитыми», — писал позже один из знаменитых обитателей «Улья».
Михаил Кикоин (1892—1968), Казимир Малевич (1878— 1935), Леопольд Сюрваж (1879—1968), Амедео Модильяни (1884-1920), Марк Шагал (1887-1985), Хаим Сутин (1893— 1943), Осип Цадкин (1890-1967)…
«Здесь жила разноплеменная художественная богема, — вспоминал художник Марк Шагал[61]. — В мастерских у русских рыдала обиженная натурщица, у итальянцев пели под гитару, у евреев жарко спорили, а я сидел один перед керосиновой лампой. Кругом картины, холсты — собственно и не холсты, а скатерти, простыни и ночные сорочки, разрезанные на куски и натянутые на подрамники…»[62]
Создавая «Улей», Альфред Буше, фурьерист и стихийный коммунист, хотел насытить Париж настоящими гениями. Он был убежден: если правильно организовать быт, развитие личности ускорится…
На скалистые берега неприютной и холодной Магеллановой земли выбрасывает штормом американский клипер «Джонатан», перевозивший эмигрантов в Африку.
Вместо жарких тропических ливней — пронизывающие ветры, ледяные дожди.
У чилийского правительства нет возможности быстро вывезти потерпевших крушение, так что придется им провести на суровом острове не один месяц, даже не полгода. Более того, у чилийского правительства есть свой резон медлить: пусть вынужденные колонисты обживают не заселенные никем холодные приантарктические земли. Можно представить, с каким жаром взялись бы за обустройство далекой колонии инженер Сайрес Смит и его трудолюбивые друзья, но пассажиры с «Джонатана» — люди совсем другого сорта. Они скорее стадо, чем общество.
Кау-джер с глубоким разочарованием наблюдает за несчастными.
Первое, что они делают — выбирают предводителя. «Кто усомнится в том, — гипнотизирует пеструю толпу бредовыми речами такой вот только что избранный предводитель, — что нас бессовестно эксплуатируют! Нас, истинных трудящихся! Ценой тяжкого труда мы не смогли заработать на родине куска хлеба, так неужели мы и здесь будем теперь только гнуть спины?»
Инженер Сайрес Смит призывал трудиться. Предводители толпы с Магеллановой земли призывают искать врага.
И, конечно, находят!
Это Кау-джер — единственный человек, пытавшийся хоть как-то помочь колонистам.
Разочарование мучительно. Решения принимать приходится стремительно. Что делать? — размышляет Кау-джер. — Оставаться, как прежде, свободным и со стороны наблюдать крушение колонии? Или принудить колонистов (раз другого способа нет) быть людьми?
Колонисты разбиваются на два враждующих лагеря.
Но Кау-джера пугают не солдаты, высадившиеся с чилийского боевого корабля, и не напавшие на Новый поселок патагонцы. Кау-джера пугает мысль о крови. Ведь любое сопротивление вызовет кровь.
«Толпа медленно рассеивалась. Кау-джер ушел в управление. Ему хотелось побыть одному, восстановить душевное равновесие. Кто мог бы раньше подумать, что он, яростный поборник равенства, станет судьей поступков других людей? Он, страстный приверженец свободы и враг собственности, будет способствовать дроблению земли, принадлежащей всему человечеству, на отдельные участки и, объявив себя властелином какой-то частицы земного шара, присвоит право запретить доступ на нее одному из себе подобных? Однако Кау-джер сделал именно так, и, хотя это нарушило его покой, он ни в чем не раскаивался, будучи убежден, что поступил правильно…»
«…суета сует, — всё суета.
…Род уходит, и род приходит…
Восходит солнце, и заходит солнце, и на место свое поспешает, чтобы там опять взойти; бежит на юг и кружит на север, кружит, кружит на бегу своем ветер, и на круги свои возвращается ветер; бегут все реки в море, — а море не переполнится… Что было, то и будет, и что творилось, то и будет твориться…
И всё это — тщета. И всё — ловля ветра».
В 1901 году в «Журнале воспитания и развлечения» Жюль Верн печатает новые романы — «Великий лес» (в отдельном издании — «Деревня в воздухе») и «Россказни Жана-Мари Кабидулена».
Охотники Джон Корт и Макс Юбер («Великий лес») — американец и француз — с проводником и с отбитым у людоедов маленьким черным мальчиком проникают в самое сердце тропического Великого леса.
В популяризаторских своих пристрастиях Жюль Верн неутомим.
«Древесные великаны возносились футов на шестьдесят над землей. Очень похожие на ореховые деревья, с таким же причудливым переплетением ветвей, тамариндовые деревья представляют собой разновидность финиковых пальм и широко распространены во многих регионах Африки. Из жидкой части их плодов негры готовят прохладительный напиток, а стручки добавляют к рису… Нижние ветви настолько переплелись между собой, что люди могли переходить по ним с дерева на дерево. Стволы у основания имели в окружности от шести до восьми футов, а на уровне развилки от четырех до пяти… Кора — совершенно гладкая до первых ветвей, расположенных футах в тридцати над землей. Учитывая толщину стволов, добраться до этих веток было бы мудрено, если бы в распоряжении мальчика Кхами не оказалось нескольких "вожжей" — очень гибких кожаных ремней из шкуры носорога, которыми возчики и проводники пользуются для управления бычьими упряжками…»
В этом лесу охотники наткнулись на заброшенную хижину.
«В хижине нашлось кое-что из предметов домашнего обихода: котел в довольно хорошем состоянии, чайник, чашка, три или четыре треснутые бутылки, рваное шерстяное одеяло, обрывки ткани, ржавый топор, футляр для очков, на котором уже невозможно было прочесть фамилию изготовителя, но особое внимание Макса Губера привлекла медная шкатулка в углу. Макс Губер попытался ее открыть, но безуспешно. Ржавчина как бы склеила обе ее части. Потребовалось ввести нож в щель между ними, и тогда она раскрылась.
