Она в то же самое время решила искать нас в Германии. Когда осенью после многочисленных приключений она приехала в Йоганнисберг, мы уже ехали ей навстречу. Немецко-австрийская граница, которую мы пересекли с большими трудностями, была наглухо закрыта на неизвестный срок, и ни она, ни мы не могли вернуться назад.
Это было снова большим разочарованием.
Пока Мисси отдыхала в Йоганнисберге от всех происшествий своего путешествия, она встретила там своего будущего мужа.
Наконец-то мы получили известие от Ирины из Рима, и узнали, что Георгий провёл последние месяцы войны в Париже, где передача города произошла не без опасности для него. Вскоре я смогла также навестить своих родителей в Эберштейнбурге около Баден-Бадена, где они были устроены неплохо, но почти голодали.
Постепенно прибывали небольшими группами наши люди из Кёнигсварта. Некоторым из них можно было найти работу в Йоганнисберге, другим где-нибудь вблизи. Последним прибыл лесничий Добнер со своей женой-чешкой и восемнадцатилетним сыном. Второй сын пропал без вести под Кёнигсбергом; бедная фрау Добнер всякий раз плакала, когда упоминалось его имя. К её большой боли за сына добавилось ещё горе из-за высылки с родины. Хоть и без всяких средств Добнер был рад быть снова у нас и тут же принялся со свойственным ему спокойным трудолюбием за работу – начал приводить в порядок небольшой лес Йоганнисберга. Я же, вооружившись большим ведром с белой краской, помечала те деревья в парке, которые должны были быть повалены, и обсуждала с ним, как проложить просеки с просторным видом на Рейн. Парк был в совершенном запустении, полон разрушенных машин и обломков – наполовину джунгли, наполовину свалка.
Добнер сообщил нам, что мы покинули Кёнигсварт как раз вовремя – ещё несколько минут, и было бы, может быть, уже поздно, так как сразу же после нашего ухода пришли два сомнительно выглядевших чешских партийных деятеля и спросили нас. Дисциплинированная и вежливая американская воинская часть, которая сначала поставила дворец под свою охрану, вскоре была заменена другими американцами, которые использовали дом как увеселительный центр. Девушки из деревни надевали платья – мои и Мисси, и увезли домой полные чемоданы вещей. «Было жалко смотреть, какой грех они совершили, хозяйничая в прекрасном дворце», – добавил Добнер.
Происходило массовое изгнание местного населения со своих мест. Свыше четырех миллионов судетских немцев были изгнаны из Богемии, лишь с восемью фунтами багажа на одно лицо. Они оставляли здесь дома, деревни и города, которые своим трудом построили много веков назад и в которых столетиями жили. Как бы тяжело ни ударила их судьба, позднее они были почти рады, что ушли из этого дьявольского котла.
Мы надеялись, что наши люди в чешском Плассе придут на помощь нашим в Кёнигсварте. Они не могли этого сделать, так как дело приняло совершенно неожиданный оборот. Советские солдаты, ожидаемые и встреченные как освободители, предались там оргии грабежа: вся дворцовая мебель, бумаги и книги были выброшены из окон. Лишь архива они не нашли. Несколько лет после этого события один молодой житель деревни вспомнил, что в его детстве под пивоварней был перестроен подвал для хранения в нём особых ценностей. Это укрытие взломали и нашли в нём весь архив – большие ящики, уложенные наилучшим образом, точь-в-точь так, как мы их оставили. Документы были доставлены чешскими властями в Пльзень и переданы в государственный архив в Праге, где они перешли под ответственность добросовестных сотрудников.
За частями Советской армии следовали из соседнего Пльзеня в Пласс чешские «красногвардейцы», о которых раньше никто никогда ничего не слышал. Они убили управляющего имением, а также пивовара, хотя те оба были чехами, не имевшими никогда никаких отношений с нацистами. С семьями убитых обошлись самым бесстыдным образом, выдворив их потом через границу в Германию – страну, которая была им чужой, была для них «рейхом» и ни в коем случае не их родиной. Один из последних оставшихся в живых братьев Лоремари Шёнбург (пятеро других погибли на фронте) находился с тяжёлым ранением в военном госпитале в Праге. Он и его товарищи спустя несколько недель после окончания войны были убиты теми же «красногвардейцами» в их госпитальных кроватях.
«Eichkatzlschweif» и «Spinnradlspule» [27] – два безобидных, но на венском диалекте труднопроизносимых слова, нацарапанные на клочке бумаги, должны были решать судьбы – жизнь или смерть – многих тысяч военнопленных, которых Советская армия взяла в Чехословакии. Двое заключённых из Оттакринга (рабочего квартала Вены), только что выпущенных наступающими русскими из тюрьмы, безобразничали за шатким столом, который был поставлен на краю болотистого огороженного колючей проволокой поля, служившего временным лагерем для военнопленных. По обеим сторонам от них сидели два офицера ГПУ, которые неподвижно и холодно следили за действиями их так называемых «социально близких» друзей. Когда военнопленные проходили мимо стола, они должны были произнести эти два слова. Австрийские солдаты, которые без труда могли произнести их на венском диалекте, могли ехать домой. Офицеры получали три года штрафных лагерей в южной части России, где многие, кто ещё не закалился в условиях болотной лихорадки, умирали от малярии. Но для немцев не было никакого прощения, а вылавливали их потому, что они не могли правильно произнести этих двух фатальных слов. Самозваные судьи, потягивая пиво, били себя по ляжкам от радости, если обнаруживали налёт баварского диалекта. Венграм, итальянцам, эльзасцам и румынам была уготована та же участь – вместе с немцами их посылали на медленную смерть в сибирские лагеря.
Вследствие тайного сговора между западными союзниками и Сталиным раненых власовских солдат, которых американский капитан Маллин эвакуировал из Мариенбада, а также всех других, которых можно было разыскать в западных зонах, выдали советским властям.
Целые казачьи станицы, которые оставались с 1918 года непримиримыми противниками коммунистаческого режима и поэтому были готовы бороться против него на немецкой стороне, если и не против собственной страны, то хотя бы в Югославии, теперь союзники возвращали насильно в Россию – вместе с жёнами, детьми и священниками, вместе со случайно схваченными белоэмигрантами, которые с 1918 года жили за границей. Многие покончили жизнь самоубийством, бросаясь из поезда или перерезая себе вены оконным стеклом, так как они знали, что по прибытии их уничтожат или сошлют в лагерь смерти.
Было отрезвляюще видеть, как даже англо-саксонское уважение к жизни и достоинству каждого в отдельности отбрасывалось в сторону, если речь шла о национальных интересах. Отчаяние и массовые самоубийства умышленно не замечались. Генерал Паннвиц, командир казаков, решил добровольно разделить судьбу своих людей и поехал с ними в Россию, где его повесили. Правящий
