сидели великие деятели мира. Конференция проходила в бывшей царской вилле в Ливадии; в Воронцовском дворце проводились некоторые второстепенные беседы и приемы.
«Как Рузвельт ладил со Сталиным?» – спросили мы. «Он был им словно загипнотизирован. Он хотел привлечь его на свою сторону и поэтому уступал ему во всём. Европа была поделена, как разрезают пирог. Трое великих играли, бросая спички на карту. Это было жутко. Советы были в высшей степени удивлены, что уступили им так много, – они приготовились к жёстким торгам, а тут получили всё ни за что». – «Почему Паттон не взял Берлин?» – торопила я его своими вопросами. «Потому что в Ялте было решено, что первыми туда войдут Советы». – «Зачем же было тогда отдавать им и Тюрингию?» – «В обмен на то, что западным союзникам можно было войти в Берлин». Это звучало так, как будто бы несведущие, безответственные дети играли в кости, причём при каждом броске миллионы людей со связанными руками отдавались во власть советскому коммунизму, лишь чтобы поддержать хорошее настроение Дядюшки Джо.
«А Черчилль? Он-то знал ведь, что означает такой сговор?» – Щербатов ответил: «В той обстановке его голос не имел больше никакого веса. Кроме того, атмосфера и ход конференции были предопределены и подвержены скрытым „влияниям“, как это бывает только на высочайших встречах. Выдача Советам Польши и Восточной и Средней Европы была ценой согласия между союзниками».
Вскоре после этого разговора я натолкнулась в наших окрестностях на английского офицера-лётчика высокого чина, который задумчиво ворошил палочкой мусор в руинах, оставшихся от дворца.
«Кто это сделал?» – спросил он, очертив взмахом палочки круг. – «Ваши!» – «Когда?» – «13 августа 1942 года. В ту же ночь, когда был разрушен Майнц». – «Тогда это, должно быть, была военная цель». Я сухо ответила: «Если мою свекровь вы рассматриваете как военную цель, то тогда вы правы. Но сейчас бессмысленно говорить о том, что произошло; я могу лишь надеяться, что этот налёт вам дорого обошёлся».
Мы холодно расстались; но, к нашему удивлению, он ещё не раз приходил сюда, чтобы побольше узнать об этом налёте.
Выяснилось, что он сам приказал совершать эти налёты на Майнц, и сейчас он утверждал, что Йоганнисберг никогда не включался в цели. Казалось, он решил основательно и со всем тщанием расследовать этот случай, но мы сказали ему, что сейчас это уже никому не нужно. Может быть, командир эскадрильи хотел на следующий день пойти на вечеринку, или ему предстояла женитьба, и вот именно в ту ночь он должен был лететь на задание, рискуя быть сбитым над Майнцем. В качестве безопасной цели он, возможно, выбрал Йоганнисберг.
Последние месяцы войны принесли, казалось, больше потерь, чем все предыдущие годы. Списки убитых и пропавших без вести становились бесконечными. Тем больше радовались возвращению каждого.
Когда штаб кавалерийского полка в Бамберге был распущен и Павел находился в пути на Людвигслуст в Мекленбурге, его командир Эрне фон Крамм был откомандирован в ту кавалерийскую часть в Венгрии, в которую переводились в качестве наказания все командиры.
Фронта как такового уже практически не было. Когда война закончилась, эта часть хотела сдаться в плен англичанам, которые к этому времени достигли австрийской границы. Однако их должны были сдать Советской армии на другой стороне границы. Эрне удалось убедить своего главнокомандующего в том, чтобы тот не уступал, и он посоветовал ему пригрозить англичанам нападением, если они не впустят их часть в свою зону. Англичане решили, что перед ними сумасшедшие; у них давно прошла охота сражаться и они уступили; 50 000 человек в полном боевом оснащении перешли через их линии. Затем они сдали тяжелое вооружение.
В пути состоялось даже несколько дружеских соревнований по concours hippiques [28]. Немцы отправились потом в Пфорцхейм, куда им и следовало прибыть. Город уже потерял всякую надежду увидеть когда-нибудь своих мужчин, и обезумел от радости: при возвращении домой их забросали цветами, когда они вошли в город, шагая за своим оркестром – начищенные, свежие, как на параде. Американцы выскочили на улицы и при виде их были несколько ошеломлены: «Who won the war?» («Кто выиграл войну?») – восклицали они с юмором.
Затем их разоружили, как они об этом и договорились с англичанами. Американские офицеры попытались склонить Эрне к тому, чтобы он отдал им свой Рыцарский крест – на память, как сувенир. «Souvenir, also for me» [29], – сказал Эрне гордо, и они разрешили оставить ему свою награду. Он поехал домой в собственной машине с несколькими друзьями из Восточной Германии, у которых не было больше родины, и позаботился о месте службы для каждого из них.
Павел не хотел думать о потере Кёнигсварта, но после этого он инстинктивно избегал основательно пускать корни в какой-нибудь стране. Потеря домашнего очага нанесла ему все же более глубокую рану, чем хотелось ему признать.
Я со своей стороны ещё часто вспоминала Кёнигсварт; мне казалось, что я снова ходила по его комнатам и слышала особый скрип каждой двери, так же как и раньше, когда я в полном отчаянии с тяжелым чувством понимала, что, как бы я ни старалась, всё это будет напрасно.
Лизетт часто приходила ко мне, чтобы поплакать у меня на плече, – она и Курт горевали о потере своего имущества, особенно пуховых перин, которые в течение многих лет наполнялись пухом собственных гусей. Они чувствовали себя без этих согревающих предметов совершенно беззащитными. Но прежде всего они оплакивали свои напрасные заботы о прекрасном доме.
С преданной тщательностью они принялись теперь штопать, чистить и гладить единственные фланелевые брюки Павла, его рубашку, галстук, а также мою юбку и блузку в стиле сафари. Соседка подарила мне кретоновые занавески, и так я стала обладательницей летнего платья.
Главной заботой были продукты питания; как можно было добыть их из земли? На цветочных грядках выращивался картофель и овощи, а лошади и повозка из Кёнигсварта использовались в работах на виноградниках.
Для украшательства не было пока ни времени, ни средств. Жители деревни гуляли по площади перед развалинами дворца и катали свои детские коляски мимо разбитых ваз.
«Когда-то это был рай», – тоскливо вздыхал старый садовник, выкапывая картошку под палящим солнцем на участке земли, прилегающей к церкви. «И он им снова будет», – возразила я ему твердо, но он, не веря, покачал головой.
Прежде всего надо было помочь обедневшим деревенским жителям.
Общественные кухни как из-под земли появлялись в каждом населенном месте, и мы так же пытались поставлять нашей кухне молоко
