что его сегодняшнее и без того сложное положение ещё более ухудшится, если он немедленно не вернет нам все вещи, и к тому же по условленной цене. Сознавая тяжесть своего положения и понимая его безвыходность, он уступил, и, таким образом, наш груз наконец-то прибыл в целости и сохранности в Йоганнисберг.
Ирма, лошадь вороной масти из Кёнигсварта, запряжённая в повозку, восстановленную из частей, хранившихся в сарае Йоганнисберга, служила нам главным транспортным средством. Но Ирма никогда не могла привыкнуть к грохоту проезжающих мимо американских танковых дивизий. Я держала поводья, а Павел изо всех сил держал лошадь за трензель и этим препятствовал ей вставать на дыбы, так мы и держали ее, пока проезжали мимо нас грохочущие чудовища.
Хотя не было никакого движения гражданского транспорта и никакой дорожной полиции, немецкие эрзац-полицейские под присмотром полиции союзников пытались наводить порядок. Однажды мы были задержаны на перекрестке одним из таких добровольных блюстителей порядка: «Вы должны немедленно…» – фразу он не смог закончить. «Я не должен больше ничего!» – закричал Павел гневно, давая выход годами подавляемым чувствам. Мы поехали дальше, а эрзац-жандарм, озадаченный, остался стоять на обочине дороги.
Прошли слухи, что оккупационные власти хотят не только запретить музыку и оперы Вагнера, но и серьёзно обдумывают, не превратить ли Германию в сельскохозяйственную зону, что было бы равносильно намерению заставить рыбу гулять по земле. Более разумное решение, однако, возобладало, и эти, как и другие подобные, идеи были навсегда оставлены.
В своё время Меттерних независимо от того, выигрывались или проигрывались войны, делал основой своей политики восстановление и сохранение Франции. Дело было не только в его симпатии к этой стране: он ясно видел, что Европа без Франции никогда не достигнет жизнеспособного равновесия сил. Кажется, что в истории все время наступает определенная симметрия событий, как и сейчас, когда союзники стояли перед опустошительной реальностью полного разрушения Германии, они вынуждены были думать об устранении создавшегося вакуума. Американцы были первыми, кто отказались от намеченного намерения. Как проявляя личную инициативу, так и оказывая официальную помощь, они изо всех сил начали работать над тем, чтобы помочь поверженному противнику встать на ноги.
Французам не хотелось идти по стопам американцев, и, кроме того, они не собирались раздавать подарки, но их знание европейских взаимоотношений между соседями побудило их постепенно к тому, чтобы в занятых ими областях поддерживать по меньшей мере хорошие личные отношения, особенно при общении на высшем уровне, поставив взаимоотношения на дружественную основу.
Англичане же, напротив, долгие годы не могли забыть тот страх, который был вызван у них тяжёлыми воздушными налётами немцев, ещё худшие последствия своих собственных налетов они рассматривали с холодным равнодушием. Их беспощадная «политика демонтажа», которая должна была парализовать немецкую промышленность, принесла, как известно, ущерб и им самим, так как каждая немецкая фабрика и каждое предприятие должно было быть создано заново и оборудовано новейшей техникой с новейшей технологией, что позволило немецкой экономике за короткий срок значительно обогнать своих старомодных соперников.
С другой стороны, что могло свидетельствовать больше о честности, беспристрастности и великодушии, как не надпись, которую я увидела позднее в церкви оксфордского университета: «Немецким студентам этого „колледжа“, которые возвратились домой, чтобы сражаться и умирать за свое Отечество».
Шаг за шагом нормализовывались отношения между английскими оккупационными властями и населением, хотя процесс этот шёл гораздо медленнее, чем в американской зоне, которая в этом отношении считалась своего рода раем.
В трех западных зонах был сделан – может быть, непреднамеренно – перерыв для творческого начала. В советской же зоне продолжалось насаждение идеологического насилия с другими признаками, парализующими это начало. Завоеватели обеднели сами, и поэтому и без того уже опустошённые немецкие земли были начисто обобраны, и то же беспредельное запустение, которое всегда сопровождало их господство, как заразный гриб, распространилось на всё и вся.
Рейн, бывший некогда жизненной артерией Запада, продолжал своё течение – как уже не раз в прошлые столетия после войн и переворотов – многие месяцы без всякого речного транспорта, мимо взорванных мостов, выгоревших городов и целого ряда средневековых крепостей. Они были построены на расстоянии видимости друг от друга, чтобы предупреждать о приближающемся неприятеле во времена, когда размах катастроф был по меньшей мере соизмерим с человеческими возможностями.
Всё ещё не было ни почты, ни телефона, ни машин, ни поездов. Не было также ни денег, ни товаров в магазинах. Несмотря на это, или как раз поэтому, люди чувствовали себя свободными от тирании вещей. В одно мгновение всё, что имели, было сведено к нулю, и все начали в равной степени всё сначала с одинакового уровня. Это не могло оставаться так надолго. После длительной паузы, во время которой надо было глубоко вздохнуть перед новым разбегом, снова стала ясной разница в неодинаковых способностях, разной степени энергичности и природных талантах людей.
Так как в результате происшествий военного времени люди часто переселялись на жительство в сельскую местность и культурных центров больше не существовало, получилось так, что в той или другой деревне жил какой-нибудь известный художник или известный врач, писатель или музыкант. Они сидели в своих деревнях, потеряв всё, имея много времени, свободные от всяких обязательств. Это состояние способствовало оживлённому обмену мыслями и расцвету талантов в каждой области. Писались книги, возникали пьесы и рождались театры в самых невероятных местах, домашние концерты собирали всемирно известных артистов в самых отдалённых сельских домах.
Считаясь в определённой степени с оккупационными властями, каждый тем не менее чувствовал себя свободным и говорил, делал или не делал то, что считал нужным.
Постепенно прекрасное лето перешло в золотую осень. Сельское население старалось убрать урожай. Весной нельзя было обработать ни поля, ни виноградники; не было ни машин, ни прессов. Тем не менее в Йоганнисберг не удалось заготовить 80 бочек лучшего вина и поставить их на выдержку в погреб. Йоганнисбергское вино урожая 1945 года должно было со временем стать таким же памятным, как и год, в который оно созрело.
Мы вздыхали при одной мысли о том, что ещё предстояло сделать, чтобы Йоганнисберг снова стал жизнеспособным. Лишь позже мы поняли, как счастливы должны мы были быть, что могли принадлежать к тем, кто строил, а не к тем, кто разрушал.
Что касалось лично нас, то казалось, что быстрый переход от блестящих жизненных условий и широкого поля деятельности к лишениям и ограничениям в наше время столь неминуем, что эта перемена могла быть и не слишком страшной. Несмотря на наше измождение, мы чувствовали неописуемое
