имя Троцкого. Разумеется, я не знал упоминавшегося Ждановым Мандельштама. Мандельштам к тому времени числился врагом народа и, как я теперь знаю, мерз у костров в таежной глуши и пред ликом смерти читал стихи Петрарки. Так вот, Анну Ахматову я успел прочесть и для меня дико звучали слова о блуде, обращенные к старой женщине с патрицианским профилем. Артиллерийскому обстрелу партийной критики подверглись комариные стихи Хазина, которые вовсе внимания не заслуживают. Завершалась же вся эта смесь заискиваний и угроз вопросом, неведомо к кому обращенным: «К лицу ли нам, представителям передовой советской культуры, советским патриотам, роль преклонения перед буржуазной культурой или роль учеников?!» В ответ мы, студенты второго курса исторического факультета МГУ, хором кричали на всех активах: «Не к лицу!» А что к лицу, к какому лицу? Об этом не спрашивали.
Поговорить было не с кем. Яша Шварц Ахматовой и Зощенко не интересовался. С преподавателями нашей кафедры, с которыми я сдружился позднее так, что мог задавать любые вопросы и высказывать любые соображения, я еще не сошелся достаточно близко. Настораживал случай: одного студента единогласно исключили из партии за преклонение перед Западом. А что случилось? У него остался ночевать его ближайший приятель. Этот малый случайно увидел на письменном столе стихи, которые показались ему проявлением низкопоклонства. Простившись с другом после завтрака с ним, он принес похищенную рукопись в партбюро. Кара-Мурза и его подпевалы усмотрели в воре патриота, а в гостеприимном его друге – врага. Парня, вернувшегося с фронта, исключили из партии. В этой ситуации я на высказывался по поводу литературы, а свои стихи, которые прежде охотно показывал девчонкам, изъял из обращения.
Володя Лаврин, который об Ахматовой впервые услышал из доклада Жданова, а от меня узнал, что замечательный певец русской природы С. Есенин писал, между прочим, похабщину и сочинил не очень идейную поэму «Черный человек», стал на курсе литературным судьей и бдительные борцом против низкопоклонства перед западом. Он даже поставил в партийном бюро факультета, в состав коего входил, вопрос об исключении из учебного плана латинского языка, ссылаясь на то, что язык этот еще при А. С. Пушкине вышел из моды. У Володи нашлись сторонники, но латыни они все-таки не одолели. Совершенно непонятно, каким образом и кто в 1946 году оказался настолько храбрым.
Другим событием 1946 года был выход в свет первого тома сочинений И. В. Сталина. В предисловии к нему автор сам писал, что помещенные здесь труды следует рассматривать, «как произведения молодого марксиста, еще не оформившегося в законченного марксиста-ленинца». Куда там!? Том сразу приобрел значение нового евангелия. Ученые цитировали даже ребятишечьи строчки из «Анархизма или социализма?». Составлялись планы изучения этого тома. Им клялись и проклинали.
В этой мутной ситуации завернулось персональное дело студента Володи Архипенко. Он написал без ссылок на классиков марксизма-ленинизма стихотворение о гладиаторах Спартака, да и вообще вел себя независимо, где-то что-то сказал, с чьей-то точки зрения, аполитичное, комсомольское бюро рассмотрело «дело» и постановило исключить Архипенко из комсомола. Это решение требовалось утвердить на комсомольском собрании. Далеко не все студенты были дураками, лишенными чувства собственного достоинства. Могли найтись и такие, кто выступил бы в защиту Архипенко. Поэтому на собрании присутствовали коммунисты курса, в том числе и я. Оно началось с выступления Лаврина. Он расхаживал у подножья крутого амфитеатра старой аудитории и не говорил, а вещал. Афинские ораторы IV века до н. э., т. е. того времени, когда там все продавалось и покупалось вплоть до здравого смысла, в подметки не годились Лаврину. Он охарактеризовал Архипенко, как безыдейного продажного типа, и добавил, что из таких вот и вырастают предатели вроде Стаховича, который, как тогда думали с легкой руки Фадеева, выдал гестаповцам молодогвардейцев. Студенческая аудитория молчала, как затравленный кролик. После Лаврина никто не выступил. Все, кроме одного, молча подняли руки за исключение Архипенко из комсомола. Против проголосовал Володя Гусаров. На грозный оклик Лаврина, почему он выступает за Архипенко, Гусаров спокойно ответил: «А мне он нравится, компанейский парень». Лаврин ничего поделать не мог. Отец В. Гусарова в то время был первым секретарем ЦК Компартии Белоруссии и надежно прикрывал сына одним своим существованием. Я в душе негодовал. Но… молчал. Это был тот по-настоящему страшный случай, когда один в поле не воин. Потом я не выдержу, выступлю по другому поводу, но это позже. А сейчас я молчал. Решение собрания об исключении Архипенко не утвердил Райком комсомола, там ему вкатили просто строгий выговор, а я рекомендовал нечестивца в редколлегию курсовой газеты для перевоспитания. Как я упоминал, я не мог победить Лаврина, но обойти мог и обходил, во всех случаях пользуясь его дремучей глупостью.
Сам я получил высокий пост председателя профсоюзного бюро курса и тем самым стал неотъемлемой частью триумвирата – парторг (Лаврин), комсорг (Женя Язьков) и профорг (я). В моем подчинении находилось бюро из пяти человек и много профоргов групп, самым глупым из которых был Абдылда Каниметов, ныне министр Народного образования Киргизской ССР. Почему меня рекомендовали в профорги курса? Все видели, что ко мне хорошо относятся студенты. Но это чепуха. Лаврин считал меня очень искренним человеком, лишенным себялюбия. Однажды был такой случай: студент нашего курса Борька Рудяк сделал какую-то глупость. Я искренне выразил недоумение: зачем ему это нужно? Лаврин восторженно воскликнул: «Кац, ты совсем не похож на еврея!» Я спросил Лаврина, а что, собственно, отличает евреев? Он ответил с высоты закаленного интернационалиста, гордящегося тем, что он русский: «Хитрые они очень!» На этом разговор кончился. Такое же удивление вызвал мой однокурсник И. Стучевский, когда записывался в библиотеку кабинета Новой истории. Девушка, осуществлявшая эту акцию, прочтя формуляр Стучевского, сказала с очаровательной улыбкой: «Вы же совсем не похожи на еврея!» Стучевский спокойно ответил: «Да, у меня нет ни рогов, ни копыт».
Моему продвижению по общественной лестнице способствовали и анкетные данные. В начале учебного года нам предложили заполнить листок по учету кадров. Он содержал обычные вопросы, и я заполнил его без труда. Но к листку был приложен другой листок – «автобиография». В верхнем правом углу находился перечень вопросов, на которые следовало ответить. Надлежало перечислить всех родственников, находящихся или находившихся за границей, в тюрьме, на оккупированной территории и т. д. Когда я писал автобиографию, у меня поскребло на сердце. Как быть с отцом, с тем, что Женя находилась на оккупированной территории и т. д. И опять меня спасла светлая мысль. Я прослужил столько времени в Разведотделе 40 армии. Вот это в моей жизни
