Их величества оставались тверды и спокойны духом, несмотря на весь страх и горе, причиненные им этим страшным пожарищем.
После пожара Зимнего дворца царская фамилия оставалась в Аничковом дворце до перестройки первого, и в этот год елка накануне Рождества была устроена в зале Аничкова. Помню, что этот раз елка была грустная. Государь был ужасно нервный после пожара и все приказывал тушить свечи; ему очень был неприятен вид огня.
Как вообще император Николай Павлович был добр, прост и скромен в обыденном обхождении, можно только удивляться. Он часто посещал мою мать и приходил обыкновенно в шесть часов вечера, совершая свою послеобеденную прогулку пешком (тогда обедали при дворе в половине четвертого или в четыре часа). Родители же мои, по старому обычаю, имели обыкновение отдыхать после обеда. Приходил государь неожиданно. Вдруг слышался троекратный звонок на подъезде, и докладывали матери: «Государь пришел». Пока же матушка выйдет, осветят комнаты и проч., он себе стоит терпеливо в темной гостиной и ждет, пока его попросят в кабинет. Он долго сиживал у матушки, а для нас было громадное счастье ожидать выхода его в соседней комнате и слышать от него какое-нибудь ласковое или шутливое слово. Он никогда не позволял провожать себя далее передней и сам замыкал за собою дверь, чтобы никто не выходил на лестницу. Вообще, учтивость и внимательность государя доходили до такой степени, что в настоящее время их и не поймут.
Приведу для примера два случая, касающихся лично меня, которые врезались глубоко в мою память.
Это было в Ропше во время маневров. Нужно сказать, что матушка моя и, конечно, я с ней всегда сопровождали императрицу в Красное село во время лагеря и оттуда переезжали, следя за маневрами, в Ропшу, куда обыкновенно прибывали к 6 августу для праздника Преображенского полка; праздник начинался с обедни в палатке, после чего церковный парад, потом обед для нижних чинов в саду; офицеры же приглашались к высочайшему столу во дворец. Была я в это время девочка 13 или 14 лет; мы жили с матушкой в комнате, выходящей в среднюю залу, против двери, ведущей в кабинет его величества, в нижнем этаже ропшинского дворца. (В самой той комнате, где мы пребывали, как говорит предание, скончался Петр III; помню, как в детстве эта комната вызывала во мне страх.) Итак, в один из знойных дней маневров, не подозревая, что государь уже вернулся домой, я выбежала из своей комнаты в залу. Вдруг я вижу перед собой государя, с утомленным видом, покрытого пылью, сидящего у двери. Конечно, в первую минуту я испугалась, выбежав так непочтительно, и остановилась в недоумении; но скоро оправилась и поклонилась ему. Он же, отдавая мне милостиво поклон, улыбнулся и сказал следующие слова: «Извините, Мария Петровна[65] что я не встаю, но я так устал, что сил нет»! И это он, наш великий царь, извинялся — перед кем же? — перед девчонкой, торчащей вечно перед его глазами и росшей почти под его кровом! Мне даже имеют право не поверить, но я могу ручаться за истину того, что пишу.
Другой факт внимания и сердечной доброты императора Николая, случившийся со мною, следующий. Жили мы тогда в Петергофе, и во время этого летнего пребывания их величества имели обыкновение полдничать в различных малых дворцах, разбросанных по Петергофскому парку и выстроенных, как известно, большею частью императором Николаем; он любил Петергоф, который в его царствование очень украсился и, можно сказать, преобразился, ради изящного вкуса государя, имевшего большое артистическое направление ко всем отраслям искусства. Одна из первых его построек в Петергофе был известный «Никольский домик», построенный, если не ошибаюсь, в 30-х годах. Когда этот сельский домик был готов, государь принял в нем императрицу, по нашему обычаю, с хлебом и солью, надев на себя длиннополый сюртук л.-гв. Измайловского полка, в коем он начал службу, как носили в то время отставные солдаты, а великие княжны, все три, были одеты в крестьянские сарафаны; можно себе представить, как этот милый прием тронул царицу.
К этим полдникам, о которых я начала говорить, приглашались лица из свиты их величеств и посторонние гости. Сперва катались по парку; государь ехал всегда в четырехместном тильбюри, сидел на козлах и сам правил парой лошадей, около себя он приглашал сесть одну из фрейлин или дам, а ее величество сидела на заднем месте, тоже с кем-нибудь из приглашенных; другие лица размещались по разным экипажам: шарабанам, яхтвагенам и проч., следя за царским тильбюри. В то время я уже была взрослой девицей, фрейлиной ее величества. В этот же день я была дежурная и разливала чай за царским столом. Нас было семь свитских фрейлин, каждая имела свой день дежурства и тогда находилась почти целый день при ее величестве.
Государь был не в духе. Когда это с ним случалось, то надо признаться, самые приближенные люди трепетали в эти минуты. Подаю я чашку чая, налитого мною его величеству, и вдруг он, отведав чай, говорит: «guel horrible the» (какой ужасный чай), отталкивает чашку и встает из-за стола. Можно себе вообразить мое сконфуженное положение! Императрица же в такие минуты своей ангельской добротой всегда старалась смягчить улыбкой или словом положение того, на кого обрушится неожиданно негодование государя; и в тот раз она меня обласкала и утешила. Через неделю я опять была дежурная; в этот день пили чай на Озерках; стою я у царского самовара, ни жива ни мертва; опять подаю с замиранием сердца налитую мною чашку чая его величеству… Государь, попробовав, милостиво мне улыбается и говорит: «Отличный чай сегодня, благодарю вас, Мария Петровна!» Как же не восхититься и не тронуться до глубины души тонким вниманием такого человека, каков был император Николай Павлович! — при всех его серьезных занятиях, заботах и думах вспомнить и утешить добрым словом, если за неделю назад был недоволен! В его строгом и решительном характере именно поражала эта тончайшая черта нежности чувств, доброта и справедливость, придававшие ему такое большое обаяние. Сколько подобных и гораздо серьезнее случаев можно было бы описать из его жизни, привязывающих так глубоко и искренно к нему.
Например, что могло сравниться с известным случаем полковника гвардейского Егерского полка Львова, которого ошибочно заподозрили в неблагонадежности, вследствие чего он был арестован[66]. Государь, уверившись в невинности этого офицера, конечно, приказал немедленно его освободить и при первом случае на майском параде, при всей собранной гвардии, вызвал Львова из рядов, обнял его и громогласно извинился за обиду, причиненную ему по ошибке. А в 1831 году, в холерную эпидемию, во время бунта, когда император Николай Павлович отправился один в коляске на Сенную площадь, въехал в середину неистовствовавшего народа и, взяв склянку Меркурия[67] поднес ее ко рту, — в это мгновение бросился к нему случившийся там лейб-медик Аренд, чтобы остановить его величество, говоря: «Votre Majeste perdra dents» (ваше величество лишится зубов); государь, оттолкнув его, сказал: «Eh bien, vous me ferez une machoire»[68] (ну, так вы мне сделаете челюсть), и проглотил всю склянку жидкости, чтоб доказать народу, что его не отравляют, — тем усмирил бунт и заставил народ пасть на колени перед собой! Эти два случая очень известны в истории Николая Незабвенного, но нельзя их пропустить, когда о нем вспоминаешь; они слишком хорошо выставляют его благородный характер. Он всегда готов был жертвовать собой за справедливость и пример.
