образованный абориген Саку, ставший миссионером, поднимает на борьбу с чужеземцами своих отважных соплеменников.
Ну какой иностранный автор, воспевающий «блага» цивилизации белых, мог бы написать подобное? Тем более теперь, когда «винчестеры» и «кольты» европейцев уступили место грозным пушкам их закованных в стальную броню морских кораблей?
И опять шевельнулась догадка: «А вдруг?» Ведь Иван Михайлович Федоров на уроках географии в «Червяковке» не раз с уважением отзывался об аборигенах и с необычным для него гневом рассказывал об омерзительных преступлениях колонизаторов-европейцев!
Я и высказал другу все это. Но Захощ недоверчиво пожал плечами:
— Получается, что все зарубежные авторы врут?
— Не знаю. Только наша правда не приукрашена экзотикой.
— Если так, не ваш ли бывший географ написал «В стране райской птицы»?
— Не утверждаю, но уверен, что мог бы написать!
И тут Борис решил добить меня:
— А ты сходи к нему,— насмешливо прищурил ом монгольского разреза темно-карие глаза.— Сходи и спроси: да или нет?
— Этого еще не хватало! — испугался я.
Надо же придумать такую нелепость: «Сходи и спроси». Хорошо, если окажусь прав я, а не Борис, на этом наш с ним спор и окончится. А если Иван Михайлович действительно не имеет ни малейшего отношения к Янке Мавру? Так высмеет, что хоть сквозь землю провалиться от стыда!
Однако оставить спор нерешенным не позволяла гордость, и я нашел другой способ выяснить, кто из нас прав.
Незадолго до окончания второго года занятий на общеобразовательных в большом конференц-зале состоялся литературный вечер. С огромным, восторженным вниманием слушали мы выступления поэтов Петруся Бровки, Павлюка Труса, прозаиков Кузьмы Чорного и Михася Лынькова. Тем более что многие из нас, и я в том числе, тайком писали стихи и рассказы, не решаясь никому показывать их. А тут — живые, известные, всеми признанные писатели, авторы поэтических сборников, повестей, популярных романов. Разве могла сравниться наша «доморощенная» писанина, например, с тем, что напевно, с подъемом читал из своих «Ветров буйных» и «Стихотворений» совсем молодой, казавшийся удивительно красивым Павлюк Трус?
И все же, подавив невольную очарованность, я решил воспользоваться удобным случаем, чтобы уколоть Бориса его же шпилькой. Слегка подтолкнув локтем в бок, невинным шепотком спросил:
— Поинтересуйся у них, а? — и мотнул головой в сторону гостей.
Захощ глянул непонимающими глазами:
— Поинтересоваться? Чем?
— Книжкой о райской птице… Ее автором… Может, спросишь?
Испуг, широко распахнувший глаза друга, доставил мне огромное удовольствие.
— Псих! — бормотнул, будто выругался, он и до конца встречи с писателями ни разу больше не разжал сомкнутые обидой губы.
С этого вечера, словно по молчаливому уговору, ни он, ни я не возвращалкгь к нашему спору, оставаясь каждый при своем мнении. И лишь однажды я чуть было не нарушил этот уговор.
После сеанса в кинотеатре «Спартак», где вместе с бурным восторгом принимали головоломные похождения Дугласа Фербенкса, мы остановились на углу Комсомольской и Советской улиц, чтобы перемолвиться несколькими словами перед тем, как я отправлюсь к себе на Московскую, а Захощ на Комаровку. Было по-летнему тепло, по-воскресному многолюдно и шумно, но и в этом многолюдье я успел заметить под электрическим фонарем на противоположном тротуаре Советской очень знакомую сутуловатую фигуру человека, медленно направляющегося к освещенному подъезду Дома писателей. Заметил, узнал и сразу вспомним
Паміж пустак, балот беларускай зямлі.
На ўзбярэжжы ракі шумнацечнай…
Янка Купала! Уж он-то наверняка развеет все наши сомнения! Давно ли бывал на репетициях «Краснофакельцев»…
— Айда! — схватил я Бориса за руку и почти поволок через улицу.
Вошли в подъезд. Длинный коридор, в конце дверь налево. За ней пошире, попросторнее — вестибюль: слева вход в большой зал с рядами стульев, как в кино или в театр, справа — в комнату с креслами, столиками, большим овальным столом посередине. Заглянул туда, ожидая увидеть знаменитого автора «Кургана», и будто электрическим током пронзило от макушки до пят: в кресле, возле углового столика, сидит Якуб Колас, а напротив него, тоже в кресле, как свой среди своих, Иван Михайлович Федоров!
— Ну, что теперь скажешь? — торжествуя, спросил Бориса, когда мы, промчавшись почти до Ленинской, остановились перевести дух.
— Какая тебя оса ужалила? — окрысился он.— Сорвался и мчишь сломя голову. Что случилось?
— Чудак! Знаешь, кто сидел и разговаривал с Якубом Коласом? Наш географ!
Не в тот вечер, а много-много позднее Борис признался, что неожиданное наше открытие впервые поколебало его убежденность в своей правоте. Я же был по-настоящему, по-мальчишески счастлив: ведь любимейший из учителей «Червяковки», Иван Михайлович Федоров и есть успевший сразу полюбиться мне писатель Янка Мавр…
Огромную радость этого открытия не смогла приглушить и самая трудная, ответственная пора двухгодичной учебы на общеобразовательных курсах: выпускные экзамены. Ответственная и трудная потому, что перед строгой экзаменационной комиссией нужно было продемонстрировать хотя бы удовлетворительные знания по всем предметам. Иначе, даже за единственный «неуд», отчислят: на общеобразовательных второгодничество категорически не допускалось.
И этот порог благополучно перешагнул. В столе, среди многих дорогих документов, хранится пожелтевшее, полувековой давности свидетельство: «Выдано таковое… в том, что он поступил на первые общеобразовательные курсы… прослушал курс природоведческого отделения и с успехом сдал коллоквиум в комиссии по нижеследующим дисциплинам».
Приводится перечень: восемнадцать предметов!
И примечание: «Общеобразовательные курсы на основании… имеют целью окончание среднего образования».
А после соответствующих подписей — дата: «16 октября 1928 года».
Ну вот и сбылось для многих выпускников заветное: дорога в Университет открыта. Но не для меня и не для Бориса Захоща. Занятия в Университете дневные. О какой же работе, о каком заработке может быть речь?
И решили работать. По-прежнему: где придется. Свидетельство о среднем образовании есть, а специальности — ни у меня, ни у друга. Значит, и впредь чернорабочими…
Пришлось мне уехать в Могилев, где дальний родственник помог устроиться обрубщиком отливок в литейном цехе завода «Красный возрожденец». Уволили через три месяца по сокращению штатов.
Направила биржа труда в приграничный район на станцию Колосозо, на прокладку узкоколейной железной дороги. Тогда и купил, наконец, первый в жизни костюм. А через полгода опять сокращение: кончили строить дорогу.
И вдруг неожиданно, необыкновенно повезло: меня и Бориса приняли на работу в редакцию газеты «Звязда»! Не в штат, хотя и репортерами: на гонораре, или, как теперь принято говорить — внештатно, с трехмесячным испытательным сроком. Срок этот должен был показать, получатся из нас настоящие газетчики-репортеры или нет, и лишь после этого мог быть решен вопрос о зачислении в штат редакции,
